Дружеское пошлепывание и хихиканье неожиданно прерывают его
унылые мысли. Жрец таинственно подмигивает, развязывает галстучек, расстегивает
рубашечку и вдруг, по-блатному скособочившись, показывает Пантелею свою грудь,
на которой сквозь серебристый пушок отчетливо проступает могучий чернильный
орел, несущий в когтях женское тело.
Далее начинается пантомима. Пантелей, чтобы сделать Жрецу
приятное, закатывает рукав и быстро рисует на предплечье кинжал, обвитый змеей,
ГЖ, с романтическими искорками в глазах, выпрыгивает из брюк и показывает на
своих неожиданно стройных ножках сакраментальную надпись «они устали». Надо
отвечать на дружеский жест руководства. Пантелей скидывает пиджак, выныривает
из рубашки, не отрывая руки, изображает над средостением бутылку, колоду карт и
блядскую головку – «вот что нас губит».
Счастливый вдохновенный Жрец уже бегает по ковру без трусов.
Засим показывается самое заветное, три буковочки «б.п.ч.» на
лоскутке сморщенной кожи.
– В присутствии дам это превращается в надпись
«братский привет девушкам черноморского побережья от краснофлотцев
краснознаменного Черноморского флота». Такова сила здоровых – подчеркиваю
«здоровых» – инстинктов.
Стриптиз окончен. Усмиряя возбужденное дыхание, ГЖ одевается
у окна, поглядывает на разъезды черномастных лимузинов, на лишенную всякого
теоретического смысла копошню грачей среди веток бульвара.
– Поедешь в Пизу, Пантелей, – хрипло говорит
он, – устроишь там выставку, да полевее, не стесняйся. Потом лети в Аахен
и там на гитаре поиграй чего-нибудь крамольного для отвода глаз. А после,
Пантелюша, отправишься к засранцу Пикассо. Главная задача – убедить крупного
художника в полном кризисе его политики искажения действительности. Пусть
откажется от своего мелкобуржуазного абстракционизма, а иначе – билет на стол!
– А если не положит? – спрашивает Пантелей. –
Билет-то не наш.
– Не положит, хер с ним, а попробовать надо! Есть такое
слово, Пантелюша, – «надо»! Я вот тоже вожусь здесь с нами, мудаками, а
самого-то в науку тянет, в архив, к истокам… ох, как тянет…
Так неужели вся эта «бездна унижений», весь этот глум, все
эти балаганные бои и фальшивые стачки, все это останется без ответа? Неужели не
хватит у меня характера хотя бы высморкаться в бессовестную харю? Неужели я не
перестану играть с собой в прятки и не признаюсь наконец, что узнал того
гардеробщика, что это именно он, сталинский выблядок, тот самый, магаданский
заплечных дел мастер?
Я его узнал, но он меня – нет! Они нас не узнают! Нас ведь
много было!
В Германии до сих пор судят нацистов, а наши вонючие псы
получают пенсии, а то и ордена за выслугу лет. Ладно, пусть они получают свои
ордена, но ведь должны же они, о Господи, хотя бы узнать о нашем презрении!
– Ну вот что, Федорыч, кончай треп, собери все эти
косточки и отнеси в туалет. На посадку заходим, – сказал несколько
вяловатым голосом безликий Петюша и отвернулся от грозного ГЖ к окну, в котором
стояла уже на полнеба южная заря.
Вот так так! Оказывается, главный-то в этой парочке молодой
бесподбородочный желтоволосый и, как положено, малость одутловатый «петюша»
новой формации, а кардинальчик-то наш при нем в холуях, в шутах гороховых! Кому
же мстить, кому выказывать презрение?
«Федорыч» метнул на меня вороватый взглядик – разобрался ли
сосед в субординации? – и, поняв, что разобрался, опустил побагровевшую
голову, тоненько захихикал, собрал в газетку все косточки от курки, кожицу,
веревочки, севрюжьи хрящи (Петюша еще выплюнул в кучу что-то непрожеванное),
собрал все это, тяжело встал, подавив слабый стен, и засеменил в туалет.
Петюша разглядел в окне в вишневом омуте некие огоньки и
потянулся сладко, с туманной многозначительной улыбкой.
– Большой, красивый город!
И по одной лишь интонации я узнал в нем молочного брата
Сереги Павлова, воспитанника низовых организаций, любителя финских бань и
международных слетов прогрессивной молодежи.
– Говорят, что здесь процент импотенции
колоссальный, – сказал он, пальцем показывая вниз, в окно. – На этом
фоне любой чувак…
Он так и сказал – «чувак»! Свои, свои! Поколение «Звездного
билета»!
– …любой чувак, у которого маячит, здесь на вес золота.
Он заговорщически подмигнул мне: не пропадем, мол,
погужуемся за милую душу!
– А почему это здесь так сложилось? – спросил я.
Невольно и у меня что-то весело екнуло внутри под влиянием его энтузиазма:
золото, серебро, даже бронза в таком деле – совсем неплохо!
– Город окружен «ящиками». Радиоактивные отходы создают
фон в два раза выше нормы. Бабы…
– Бабы небось зубами скрежещут?! – воскликнул я.
– Из гостиницы не выйдешь, – усмехнулся он. –
Сотрешься до корки. Таков Урал.
Горделивая нотка промелькнула в слове «Урал».
– Крым, вы хотите сказать?
– Урал, я говорю.
– Да мы ведь в Крым прилетели!
– Я вижу, ты перебрал, чувак.
– Да взгляните, небо-то здесь явно крымское!
– Небо? Я вижу, ты не в себе, чувак. Лучше бы дома
сидел.
– Да почему же вы решили, что это Урал?
– У меня командировка на Урал!
Я закрыл глаза от стыда и гибельной тоски. Ничтожества,
выродки, изгои, всегда мы идем не туда, летим не туда, сползаем в трясину
маразма – ну и поделом!
Снисходительный, но отнюдь, отнюдь не сочувственный смех
Петюши еще стоял у меня в ушах, когда стюардесса объявила по самолетному радио:
– Внимание, наш самолет через полчаса произведет
посадку в аэропорту Симферополь!
Еще не веря в свой выигрыш, в свое торжество, я глянул на
Петюшу. Он сидел с такой миной, будто ему положили за пазуху жуткую
международную провокацию. Федорыч утешал его на ухо – «будем жаловаться по ВЧ,
по вертушке», как будто эта их вожделенная «вертушка» может переделать
Симферополь на Свердловск.
