– Очень приятно. – Чувиков поклонился носом и
грибом. – Чувиков Виталий Егорович, русский анархист.
Из огромнейшего окна кафе «Ореанда» видны корабли, идущие по
закатному морю. Ах, романтическое местечко! С набережной поднимаешься сюда по
крутой лестнице, садишься у окна с непроницаемым отчужденным видом, смотришь на
море, на корабли, щелкаешь «ронсоном», затягиваешься «Винстоном»… Какой-нибудь
умник скажет, что в этом пошлом манерничанье нет никакого смысла. Ошибка!
Во-первых, ты обязательно здесь в конце концов напьешься, как свинья;
во-вторых, уведешь какую-нибудь интеллектуалочку; в-третьих, проснешься утром,
вспомнишь, как входил в это кафе, как задумчиво курил и что делал потом,
подумаешь «какая же я пошлая и низкая мразь», а из таких мыслей человек всегда
извлекает пользу.
Алик Неяркий сидел за столом, окруженный целой компанией. То
ли врачи, то ли артисты цирка, то ли ворье коммунальное, дело не в этом.
Главное, болельщики и коньякер выставляют, только успевай глотать, а чувиха
одна уже интересуется, уже поигрывает под столом молнией на штанах бомбардира.
Алик, глотая коньяк, раздирая цыпленка, ковыряясь пальцем в
икре и ободряя временами любопытную чувиху своей неотразимой кривой улыбкой,
держал площадку и отвечал на все вопросы любителей спорта.
К примеру, его спрашивали:
– А что, потянет еще один сезон тройка Фирсова? Он тут
же отвечал:
– Резинку гонять одно дело, а родину защищать – другое!
Бывало, Анатолий Владимирович как начнет в раздевалке накручивать нервы на
кулак, ребята только попердывают! Что ж вы, сучьи дети, позволяете себя к
бортику прижимать малокровным шведам? Вы же русские люди! За вашими спинами вся
наша мощь стоит! Мир! Труд! Свобода!
Бомбардир вдруг скрипнул зубами, двинул локтем. Полетели
рюмки, ошметки закусок, брызги напитков, запачкан был белоснежный свитер
соседа, молодого фарцовщика-альпиниста.
– Перебарщиваете, мадам, немного перебарщиваете, –
процедил вбок Алик и вдруг грохнул кулаком по столу, уронил голову на руки и
глухо заговорил, подавляя икоту: – Продолжаю! Продолжаю ответы на вопросы
телеслушателей. В настоящий момент в мои планы входит строго засекреченный
полет на Луну в рамках программы Всемирного Совета Мира. Тихо! Задача перед
нами, товарищи, стоит нелегкая, но она нам будет по плечу, если Федерация
хоккея нас поддержит, в чем мы почти не сомневаемся. Тихо, хмыри!
Кулак бомбардира заплясал по столу, круша сервировку, и
замер в заливном рыбном блюде. Болельщики испуганно переглядывались. Алик
продолжал, не поднимая головы, глухим, но грозным голосом:
– Во всем мире хмыри вроде вас молчат, когда говорят
настоящие мужчины! Итак, решено – мы отправляемся по первой же команде
Центрального Комитета! Со мной два старых кореша с Пионерского рынка, борцы за
достоинство человеческой личности. Прекратить хихиканье! Да ладно, кончай ты,
Татьяна, за солоп-то дергать, не до тебя сейчас! Спокойно, Луна – наша! Мы
сядем на нее все трое, и пусть прогрессивное человечество сосет! Где мои
кореша, будущие герои Отчизны? Отвечайте – где? Может, вы их, суки, патрулю передали?
Может, уже дело шьете? Учтите, шалашня, я сам из органов! Всех вас замету как
притоносодержателей!
Алик зарычал и сильно заскрипел своими крупными зубами.
Соседка, у которой уже появилось к ветерану некое подобие родственного чувства,
деловито закричала:
– Двойного кофе Неяркому и таблетку аспирина! Однако
рычание оборвалось без всякого аспирина. Не-
яркий встал во весь свой приличный рост и на глазах всей
«Ореанды» уперся в стеклянную стену тоскующими руками.
– Где вы, друзья мои милые? Где голуби мира и весны?
Где мудрецы и поэты? – завел он жалобным голосом на манер плача
Ярославны. – Где тройка Неяркого? Академик мой бескомпромиссный!
Тандержетик мой, вислые уши, вэа ар ю? Бессонница и паруса, пока плывем до
середины, мы обгоняем чудеса, когда сосем из горловины… Эх, сгубила хлопцев
тоталитарная система!
Посетители «Ореанды» были потрясены этой вдохновенной
импровизацией, а один заезжий лабух даже подыграл Неяркому на флюгель-горне.
Слезы стекали по впалым щекам центуриона, а рука его уже
ощупывала железный стульчик – назревал новый взрыв.
Как вдруг сильный порыв ветра распахнул дверь «Ореанды», и
все увидели за ней темно-зеленое ночное небо с чистенькой звездочкой в глубине.
Затем в дверь, словно голуби-вестники, влетели три розовых десятки, а вслед за
ними в кафе проскользнули двое в черных шелковых масках, он и она, легкая и
неприличная парочка, вне всякого сомнения, только что вылезшая из постели.
Вошедшие заколебались в центре зала. Свободных мест, конечно
же, не было, и они колебались, обнявшись, довольно долго, но не просто так, а
как бы в ритме допотопного аргентинского танго. Червонцы между тем деловито
кружили над ними, подгоняемые лопастями фена.
Она была юной грацией, о чем свидетельствовали нежный
подбородок под нижним краем маски, яблочные грудки и гибкий стан, очерченный
макси-платьем романтического стиля.
– Что за девка? Почему не знаю? – спросил
присутствующий в кафе кинорежиссер Калитта, джинсовый молодой человек в
затемненных очках, у своего администратора, одутловатого синещекого волосатого
Крайского, по прозвищу Мамин Свитер. – Такую надо снимать, снимать и еще
раз снимать!
– А вдруг у нее носа нет? – осторожно хихикнул
Мамин Свитер.
Мужчина в маске был не юн, небрит, нетрезв и небогат, о чем
свидетельствовали хотя бы трехрублевые белые тапочки, правда совсем новые. Но
было в нем нечто таинственное, это был, конечно же, некий «таинственный в
ночи», об этом говорило хотя бы его платье, только что выстиранное и еще не
высохшее, слегка дымившееся.
«Ах, какой! – подумали все без исключения дамы в
кафе. – Ах, какой, какой, какой!»
Прекратив наконец колебания, парочка направилась к
разгромленному Неярким столу и присела там, среди луж и осколков стекла.
Посидев несколько секунд в скованных позах, маски вдруг сблизились и поцеловали
друг друга в ротовые отверстия.
Изумление было всеобщим и молчаливым, лишь Калитта слегка
поаплодировал, тогда как Алик Неяркий стал медленно приближаться, держа на
отлете стул за железную ногу. Все замерли в ожидании неприятной, но интересной
развязки.
Бомбардир начал издалека:
– Когда меня спрашивают, кто твой любимый писатель, я
отвечаю – Жизнь! Когда меня спрашивают, что я ненавижу, я отвечаю – войну,
лицемерие, капитулянтство!
Он облокотился одной рукой о стол, а другой покручивал свое
грозное оружие.
