Как все-таки мне хотелось не отличаться от других, жить в
этом сталинском мире и обманывать самого себя сочинениями на «вольную тему»,
баскетболом, молодецкими драками с сыновьями тюремщиков и влюбленностью в их
дочерей, не считать себя парией в этом сталинском мире, принимать и лозунги, и
ложь, и вождя как первозданные ценности, бояться анкет и не обращать внимания
на колонны подневольной рабочей силы.
В шестнадцать лет я был уже законченным рабом в рабском
мире, но хотел быть рабом среднего ранга, обычным рабом, как все. Признать себя
отверженным в этом мире, рабом низшей категории значило обрести какую-то долю
свободы, почувствовать хотя бы запах свободы, запах чуждости этому миру, запах
риска, жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел.
Иногда я видел призраки свободы: то океанский ветер залетал
вдруг в горловину Нагаевской бухты, то вдруг чьего лицо в толпе поражало
мимолетной дерзостью, то странная звезда зависала над снежной бескрайней
тюрьмой, то строчки – «помните, вы говорили, Джек Лондон, деньги, любовь,
страсть…».
Быть может, в 1949 году Магадан был самым свободным городом
России: в нем жили спецпоселенцы и спецконтингент, СВЭ и СОЭ, националисты,
социал-демократы, эсеры, католики, магометане, буддисты… люди, признавшие себя
низшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе.
Однажды Толик бродил, бормоча стихи в честь своей Лорелеи,
по трущобному району города, так называемому «Шанхаю». Мела пурга, вой ее был
единственным звуком в округе. Внезапно Толя услышал голоса и смех, доносящиеся
из-под земли, и прямо под ногами у себя увидел полоску света. Перед ним был люк
парового отопления. Квадратный дощатый щит люка был приподнят, именно из-под
него и проникали в метельную ночь голоса и смех.
Толя нагнулся и увидел под землей целую колонию людей,
лепившихся вертикально и горизонтально вдоль горячих труб, словно подводный
коралл. Кто дремал, а кто курил, иные ели консервы, кто-то пил черный и
тягучий, как ликер, напиток из горлышка чайника. Некий господин в галстуке
читал книгу. Две женщины, раздетые до лифчиков, сердито, но не безнадежно
бранились. Чуть в стороне компания, образовав собой подобие морской звезды,
играла в карты. Старуха кашеварила на керосинке. Юноша вычесывал из густой
шевелюры вшей на газетный листок и там их щелкал ногтем. Сидящая рядом с ним
собака тоже боролась с паразитами, но на свой лад. На самом низком уровне
маячили раздвинутые колени, там, кажется, совокуплялись. Ужас подземного быта
не смущал никого. Напротив, Толику показалось, что все эти люди блаженствовали
в своем убежище.
Позднее он узнал от Мартина, что яма эта называется «Крым» и
в ней освобожденные из лагерей зеки ждут парохода на материк. В городе есть
несколько таких тепловых ям, и, в самом деле, люди в них отнюдь не страдают:
после лагерей там вполне хорошо.
– А может быть, там и до лагерей хорошо? – спросил
тогда Толя Мартина. Тот ничего не ответил, лишь улыбнулся.
Мартин отбывал уже третий срок по статье 58, пункты 7 и 11,
групповая контрреволюционная террористическая деятельность. Такая же статья
была и у Толиной мамы, но она уже закончила свой десятилетний исправительный
курс и теперь являлась как бы свободным гражданином, обычной (обычной, Толя!)
кастеляншей в детском учреждении.
– Мама, за что сидит Мартин? – спросил как-то Толя
в начале своей колымской жизни.
Не было более дурацкого вопроса в Магадане. Даже гэбэшники
никогда не спрашивали «за что?». Нормальный деловой вопрос ставился иначе –
«какая статья?».
У вас какая статья? Пятьдесят восьмая? Это и так видно. А
пункты какие? ПеШа и десятый. Легкие пункты. Вы счастливец. Так разговаривали
между собой люди.
Мама задумалась, а потом искоса быстро взглянула на Толю и
немного смутилась, когда тот поймал ее быстрый вороватый взгляд.
– Видишь ли, Толя, у Мартина очень твердые убеждения, и
он слишком доверчив, никогда не скрывает своих взглядов.
– Что же в этом плохого? – удивился Толя.
– Ах, Толя! – И столько было досады и боли в этом
возгласе мамы.
Юноша молчал, дожидаясь вразумительного ответа.
– Ну, и вообще, – промямлила мама, – ведь
Мартин немец, немец Поволжья.
– А! Тогда ясно! – вскричал мальчуган и тут же
прекратил дальнейшие расспросы. Разгадка оказалась простой: родился немцем, ну
и сиди!
Нынешний период в жизни Мартина был сущим блаженством. Вот
уже полгода, как его расконвоировали. Он мог свободно выходить за зону и
передвигаться по городу в индивидуальном порядке, что и делал с утра до ночи,
врачуя офицерские семьи модным гомеопатическим методом.
Он ходил по городу быстрым напряженным шагом, плотный, в
черном пальто и шляпе, с акушерским чемоданчиком в руке, всегда готовый
разомкнуть свои тонкие уста и одарить желающего яркой крупнозубой улыбкой.
У него была внешность настоящего врача, хорошего настоящего
врача, он и был настоящим врачом, что называется От Бога. Он зорко смотрел на
встречных, подмечая их недуги, и всегда охотно присоединялся к томно
проплывающим в своих мехах магаданским аристократкам и к простеньким людишкам,
охотно говорил со всеми о болезнях, никогда не прерывал страждущего, а
выслушивал его до конца. Он сиял, когда встречал вылеченных им людей, и он
ходил по этому опасному городу уверенно, но и начеку, всегда готовый ко всему:
к приятным новостям, но и к унижениям. Так, наверное, ходил крепостной
архитектор Воронихин среди своих построек.
Ночевать, однако, Мартину приходилось в карантинном лагере,
в четырех километрах от города. Застукай его патруль в городе после отбоя,
схлопотал бы четвертый срок.
Итак, не замечая заключенных, в пучине горя, шел Толя
алмазным зимним вечером к черной сопке, под которой был его дом.
Попутно тянулся к санпропускнику длинный женский этап.
Навстречу этапу маршировал из бани взвод японских пленных под красным флагом и
с пением «Катюши».
Необычный внешний вид, а также усвоенное советскими людьми с
детства представление о несчастных «народах Азии» помогали японским солдатам
обманывать начальство. Едва их собиралось больше пяти человек, как они
выкидывали красный флаг и заводили «Интернационал» или «Катюшу». Вот ведь
классовое чутье, умилялись золотопогонные генералы МВД, сразу разобрались
зарубежные пролетарии, кто враг, а кто друг. Японцы маршировали по городу без
конвоя и пели, пели, не закрывая ртов.
Как вдруг при встрече с женским этапом пение прекратилось.
– Мадама, русска мадама, – захихикали японцы.
– Ох, желтенького бы мне сейчас, – услышал Толя
рядом глубокий женский вздох.
