Колонна двигалась прямо по краю кювета, а конвоиры шли по
тому же дощатому тротуару, что и Толя. Услышав вздох, Толя, конечно, не
повернул головы, но краем глаза все же увидел огромное отвратительное общество
идущих женщин в разномастном тряпье, в продранных ватных штанах, с котомками на
плечах и с котелками у пояса, иные в шляпках, прикрученных к голове вафельными
полотенцами, некоторые со следами губной помады.
Яркие пятна этих ртов среди серых грязных лиц показались
Толе полнейшей непристойностью. Он старался теперь дышать через рот, чтобы не
чувствовать запаха этих женщин, и, естественно, с ужасом отгонял мысль о том,
что еще год назад мать его и тетя Варя ходили в таких же колоннах.
– Желтенького, черненького, полосатенького, –
простонал с недвусмысленным всхлипом другой голос.
Женщины захохотали, а Толя вздрогнул. Вздрогнул и конвоир,
идущий впереди Толи.
– Разговорчики! – рявкнул он с каким-то чуть ли не
испугом.
– Эх, сейчас бы любую баклашечку между ног! –
крикнул из глубины колонны отчаянный голосок.
– Эй, Ваня-вертухай, зайдем за угол, раком встану!
Хохот разразился еще пуще, а конвоир только дернул
плечом и промолчал.
Толя, тот вообще не знал, куда деваться. Что это значит –
«раком»? Это нечто немыслимое! Что мне делать? Побежать, что ли, прочь?
– А вон этого, молоденького, не хочешь, Софа? Глянь,
какой свежачок! Небось еще целочка! Палочка розовенькая, сладкая! Эскимо!
– Ох, мамочка, роди меня обратно!
Толя понял, что говорят о нем, и покрылся холодным потом.
Предательская краска залила лицо, загудело в ушах.
– Покраснел-то, покраснел-то как, девки!
– Иди к нам, пацан, всему научим!
– Оставьте ребенка в покое, шалавы!
– И то правда, подруга! Попробуешь пальчика, не
захочешь мальчика!
Не в силах больше сдерживаться, Толя с неосмысленным гневом
повернул голову и увидел десятки старых бабьих рож, обращенных к нему. Сейчас я
их обматерю, сейчас я их покрою четырехпалубным матом, тогда они узнают, какие
парни живут в Магадане!
И вдруг он увидел в колонне, совсем близко, руку протянуть,
Девушку, почти девочку, его лет или немного старше, Настоящую Девушку, совсем
не похожую на Людку Гулий, Его Девушку, он понял это сразу.
Это была моя, моя, моя, моя единственная на всю жизнь
девушка!
Она была в черном демисезонном пальто, в черном платке, в
каких-то безобразных бахилах на ногах. Шла она тяжело, но была легка, тонка,
воздушна и нежна, это была Девушка Из Маленькой Таверны, Которую Полюбил
Суровый Капитан! Золотистые волосы выбивались из-под монашеского платка, а
белки глаз были огромными и чистыми и как будто чуть-чуть подсиненными, словно
синь, краска европейского неба, не поместилась вся в ее зрачках.
О Боже, какая она была робкая и как она была близка! Я мог
бы протянуть ей руку, она перепрыгнула бы через кювет и пошла бы рядом со мной
по мосткам.
Толя и девушка смотрели друг на друга и не могли оторвать
глаз. Бабье в колонне продолжало гоготать, но он уже ничего не слышал.
– Проше пана, цо то ест за место, гдзе мы
пшиехали? – вдруг прошелестел ее голос.
– Это Магадан, Алиса, – сказал я, – это
столица Колымского края. Сейчас вас обработают в санпропускнике, а потом
перегонят на две недели в карантинный лагерь. Там вас изнасилуют
санитары-уголовники, восемь человек. Вы заболеете нервной горячкой, а когда
поправитесь, вас отправят на трассу в женский лагерь Эльген, что значит
«мертвый», и там на лесоповале вы заболеете снова, на этот раз уже
окончательно. Вы полька или англичанка?
– Мой ойтец поляк, а матка английка, – дрожа,
отвечала она.
– Увы, ни отец ваш, ни мать ничего не узнают о судьбе
дочки…
– Але то ни повинно быть! – в ужасе воскликнула
она. – Итс импоссибл, мой коханый! Самсик, Гена, Арик, Радик, Пантелей,
спасите меня, этого не должно случиться!
– Это и не случится! – воскликнул я. – Я вас
спасу! Я протянул ей руку, и она, вцепившись в нее мертвой
хваткой, перепрыгнула через кювет, и я потащил ее за угол
ближайшей зоны, то есть за забор.
– Молчи, только молчи, Алиса, – шептал я, снимая с
нее некогда шикарное, но провонявшее потом и мочой пальто, потом кофту, ватные
штаны, бахилы. – Теперь ты голая, Алиса, теперь ты близка к спасению.
Я сунул ее к себе за пазуху, под свитер, и она прильнула к
моему телу своей атласной, нежной, уже теплой кожей, полной электрических
зарядов кожей, и волосы ее разметались по моей груди, и губы зашептали что-то
невнятное на всех тридцати европейских языках прямо над моим сердцем, и она
спаслась.
– Проше пана, цо то ест за место, гдзе мы
пшиехали? – прошелестел ее голос.
О Боже, какая она была робкая, эта девушка и как она была
близка! Я мог бы протянуть ей руку, она перепрыгнула бы через кювет и пошла бы
рядом со мной по мосткам.
Толя отвернулся и услышал сдавленное, еле слышное рыдание.
Она поняла, что здешний комсомолец ей не ответит. Она бормотала, все еще
обращаясь к нему, но уже без всякой надежды, уже предвидя и карантинку, и
уголовников, и лесоповал.
– …мы ехали целый месяц, эти кобеты делали со мной
ужасные вещи, я на грани гибели, куда нас гонят, мне всего семнадцать лет, я
никого не знаю в этой стране, мне страшно…
Так она бормотала то ли по-польски, то ли по-русски, то ли
по-англ…
В это время этап, а вместе с ним и Толя, поравнялись с
городской «вольной» баней. Здесь, на ледяном бугре, под фонарем стояло десятка
два мужиков весьма бывалого вида, очевидные «блатари», подбоченившиеся, словно
генералы, принимающие парад.
– Физкультпривет, девчата! С приездом! – гаркнул
кто-то из них.
– Ой, да это Серега Волчок, лопни мои глаза! –
завизжал в колонне голос резкий, как электропила.
Движение вдруг затормозилось. Конвой заметался. С бугра
вопили:
– Нинка, снова к нам причимчиковала?! Машку Серегину на
пересылке не встречали, девки? Эй, девки, вас на «Феликсе» везли? Симку
Прыскину не видали? Девки, ловите папиросы! Конфеты ловите, марухи ебаные!
– Девочки, да ведь это же хахаль мой стоит! Худя,
красавчик! Здорово, хуй моржовый! А Юрка Лепехин еще здеся? Мужчины, есть тут
кто с прииска «Серебристый»? Мальчики, мыла киньте! Умоляю, мыла!
Так вопила вся женская колонна, в которой окончательно уже
расстроились ряды.
