– Да-да, тот самый фонтан, могучее барокко,
ядовито-голубая вода, монеты на потрескавшемся дне, а вокруг вавилонский гогот,
жужжание кинокамер, пары алкоголя, никотина и парфюмерии, поднимающиеся в рыжее
ночное небо Вечного города. Так было повсюду в тот сезон: и на площади Испании,
и на Виа-дель-Корсо, на Виа-Национале и Трастевере – везде бродили толпы
взвинченных до предела туристов. Рим в тот год стал поистине центром мира.
Старая глава соединилась с новой, созданной фильмами о грехе и романами гомосексуалистов.
Все столики, выставленные на тротуары, были заняты, а в
забегаловках люди стояли плечом к плечу и дули джин-энд-тоник, кампари со льдом
и пиво. Между тем, старик, как ты, наверное, догадываешься, мне тоже хотелось
выпить.
– Догадываюсь. Мне тоже хотелось тогда выпить.
– Вообрази, я был в Риме совершенно один. Советский
человек один в Риме и с лишними лирами в кармане! Сенсация, триумф новой эры!
Наша делегация утром улетела в Москву, а мне разрешили одному ехать из Рима в
Белград на симпозиум. Каково? Наш «Иван Иванович» две ночи висел на телефоне,
чтобы получить это разрешение, и добился. Симпатичнейший был человек, старый
чекист, усмиритель Туркестана.
– Ты странные вещи рассказываешь, старик.
– Почему, старичок?
– Да потому, что и со мной было такое же: Рим, духота,
старый чекист на телефоне, только мой симпатяга был специалистом по прибалтам,
по «лесным братьям», а ехать я должен был из Рима не в Белград, а в Любляну.
– Ну хорошо, может быть, ты будешь рассказывать дальше?
– Зачем же? Продолжай. Я просто удивился некоторым
совпадениям. Рим, понимаешь ли, духота, желание выпить… А женщину тебе не
хотелось, старик?
– Дико! До головокружения, до постыдного тремора но
всех членах. Да, может быть, ты видел меня в ту ночь возне фонтана Треви?
– Вряд ли. Я бродил тогда, как шакал, по площади
Испании. Рассказывай.
– Вдруг я увидел, что освободилось одно место за
маленьким столиком возле водосточной трубы. Там, привалившись плечом к
заплесневелой стене, сидел священник. Он курил и смотрел в одну точку, словно
ослепленный бесчисленными радужными дугами фонтана, и не сразу откликнулся,
когда я попросил разрешения сесть рядом.
– А как ты попросил, старичок?
– Не ехидничай. По-итальянски и попросил – пермессо? А
он мне ответил «гоу ахед», он принял меня за американца.
– То-то ты был счастлив!
– Вот именно. Ведь нам так приятно, когда в нас не у
знают русских. Дожили, стыдимся своей крови! Я разозлился на самого себя и,
вместо модного в то лето джина с тоником, заказал тройную водку и махнул ее
залпом – дескать, русский я Иван, удивляйтесь моей богатырской силе!
Священник даже и не заметил этого молодечества, он был
погружен в свои мысли, но с соседнего столика мне мягко поаплодировала какая-то
немолодая английская выдра. Там тогда, помнишь, было по ночам какое-то особое
настроение, нечто вроде братства – все, мол, мы здесь беспечные космополиты и
бродяги, свободный мир, закат цивилизации, царство цветов.
Она была такая холеная, чистая, благоуханная, эта выдра! А
рядом с ней сидел такой либеральный, такой самоироничный и элегантный спутник!
А я был такой потный, неловкий и замороченный русский! Тройная водка сработала
быстро, и я обратился к даме с любезнейшей улыбкой на диалекте Пионерского
рынка:
– Хочешь, загоню тебе дурака под кожу?
– Пардон? – с самым искренним добросердечием и
вниманием повернула она ко мне свое чистое лицо, прошедшее сквозь аттракционы
Елены Рубинштейн. Ее спутник, учтиво склонив пробор и наморщив лоб, попытался
проникнуть в темный мир варварского языка.
– Это вы меня пардон, госпожа блядища, – церемонно
продолжал я. – Дело в том, что, как поется в песне, «баб не видел я года
четыре», а потому с удовольствием отодрал бы вас в любом удобном для вас месте,
хотя бы в сортире. Син-серли, юорс труди, вас ебут, а вы вздремнули, ву
компрене?
– Excuse us, sir. – Интеллектуал-тори почесал
ноготком ус и дружески мне улыбнулся. – Ни я, ни моя жена не понимаем
вашего языка. Вы серб? Может быть, выпьем вместе?
Мне стало стыдно, я почувствовал к нему симпатию и перестал
вожделеть его выдру. Секунду я раздумывал, принять ли приглашение, как вдруг
мой сосед-священник чуть пригнулся ко мне и сказал с улыбочкой сквозь
сигаретный дым:
– Ты, кореш, с этими хохмами можешь проколоться. Не так
мало на Западе людей, знающих русский, а есть такие, как видишь, что и по фене
ботают.
– Старик, если бы ожили скульптуры фонтана Треви, я был
бы меньше поражен! Я был просто оглушен!
– А испугался-то как!
– Еще бы! Лента ужаснейших слов пронеслась в голове –
НТС, ЦРУ, ЧЕКА, святая инквизиция, западня, провокация… Подсадили, подсадили ко
мне своего агента какие-то ужасные силы! Кто-то охотится за мной!
– Да как же его могли ко мне подсадить, если я сам к
нему подсел?
– Вот именно. Но эта мысль пришла ко мне уже после.
Первые минуты я сидел оглушенный и, словно сквозь вату, как будто в большом
отдалении, слышал, как англичане встали, как чугунные ножки стульев карябнули
по асфальту, как женский голос сказал: «Знаешь мне показалось, что этот серб
предложил мне переспать с ним», а мужской голос ей ответил: «В таком случае
оставь ему наш телефон…»
Прошло, должно быть, несколько минут, прежде чем я совладал
с собой. Священник все это время молчал и крутил ложечку в кофейной чашечке.
Наконец я смог посмотреть на него внимательно.
Ему было слегка, а может быть, и сильно за сорок. Крепко
очерченное лицо, короткая стрижка, чуть седоватые виски, загорелая кожа с
несколькими старыми шрамами – он больше был похож на профессионального
хоккеиста, чем на священника. Под черной рясой, с глухим воротником,
угадывалось сухое тренированное тело. Все это было неудивительно, таких
спортсменов-иезуитов сейчас немало. Удивительно было то, что в его облике
проглядывало что-то неуловимо советское, что-то типичное для советских его
поколения, именно его поколения, а не нашего.
– Ты прав, ведь у каждого поколения есть какая-то
невидимая морщинка, которая освещает все лицо.
– Простите, мне показалось, что вы обратились ко мне
по-русски, – осторожно проговорил я.
– Вы не ошиблись. – Он поднял глаза, и смирение,
мягкость, отеческая милость тут же преобразили его лицо – передо мной был уже
явный патер.
– Однако… насколько я понимаю… вы католический
священник?
