Мой милый! Ты зовешь меня на целину. Увы, я немного
опоздала. чтобы воспользоваться твоим приглашением. Однако не думай, что
традиции русских женщин забыты в Париже. Я готова последовать за тобой в любую
дыру – хоть в Реюньон, хоть в Тананариве, хотя бы в Марсель.
Скоро пришлю тебе кое-что из одежды, а ты при случае отправь
мне немного консервов.
Целую, Твоя Марина.
– Комментарии излишни, – сказал главный дружинник
с гадливой улыбочкой, которая всегда появлялась у него при соприкосновении с
классовым врагом.
– За что меня задержали? – спросил Самсик.
– Вот за это и задержали. – Начальник показал на
разложенное перед ним имущество музыканта.
– Так ведь этого же не видно было, когда я шел, –
озадаченно проговорил Самсик.
– Вы очень умный, Саблер! Очень умный, да?! –
кривым от гадливости и гнева ртом закричал начальник, при каждом слове
вздергивая голову: волосы его все время распадались на два крыла, а ему
хотелось, чтобы они гладко облегали голову и придавали вдохновенный вид.
Штаб дружины был набит девчонками и мальчишками с Невского
проспекта, и начальник был здесь хозяином, ночным властелином. По его приказу
разрезали крамольные узкие брюки, стригли волосы, отбирали «стильные» галстуки,
фотографировали для окон сатиры всех этих «кто нам мешает жить». Не щадил
начальник своих пленников, жестоко мстил им за идейную незрелость, а также за
собственную косолапость, за усиленную сальность своей кожи, за неприязнь к нему
женского пола, за слабые свои успехи в школе рабочей молодежи.
– Ну-ка, Витюша-Валера, научите Саблера родину любить!
Длиннорукий лекальщик и пружинистый инструментальщик взяли
Самсика в оборот. Юноша завизжал, отстаивая свою честь. Начальник откинулся в
дореволюционном кресле, прикрыл глаза, сладко вообразил себе активное следствие
над Саблером, допрос такого рода, о каком однажды ему рассказывал шурин,
служивший в соответствующих органах.
– Опять ты, Крюшкин, чудишь, – недовольно сказал
ему прикрепленный к штабу сержант регулярной милиции.
– Забыли про Будапешт, сержант, – сказал
начальник, не открывая глаз. – Вот такие сопляки и устроили там всю
заваруху.
Он вдруг вскочил и завопил, не открывая глаз, прямо в лицо
Самсику, повисшему на руках двух бойцов:
– Откуда у тебя письмо Марины Влади, гад?
– Прислала, – прохрипел слабеющий Самсик.
– Может, ты с ней жил? – жутко захохотал Крюшкин.
Глаза закрыты.
В штабе грянула тишина. Все присутствующие, и задержанные, и
комсомольская охрана, с отчаянным внутренним трепетом ждали ответа.
– Мы любили друг друга, – прошептал, роняя голову
на грудь, Самсик.
– С иностранной подданной? – тихо пылая из-за
плотно сомкнутых век, вопросил Крюшкин.
Ужас пронзил Самсика. Да ведь действительно она иностранная
подданная! Нет, не просто тонкая тень на закатной пленке озер, не узкоглазое
лицо на песке, она – иностранная подданная! Это по Куприну она из Белоруссии
колдунья, русская подданная, а по фильму она хоть и дикая, хоть и лесная, но
иностранная подданная… Да, теперь он уличен и терять больше нечего.
– Угу, с иностранной подданной, – прошептал он.
Крюшкин с закрытыми глазами сделал головой несколько
кругообразных движений непонятного смысла. Самсика вдруг охватила отвага.
– У-У-у! – загудел он. – Поднимите ему веки!
Это не Крюшкин, ребята, это Вий!
Веселый хохот вдруг потряс бывшую драгунскую гауптвахту в
стиле ампир, нынешний штаб боевых комсомольских дружин в стиле ампир. Смеялись
и задержанные, и охрана, и даже прикрепленный сержант. Оказалось, что все
знакомы с гоголевским персонажем.
– Витюша-Валера, пожалуйста, не делайте мне
больно, – под шумок попросил Самсик, и лекальщик с инструментальщиком тут
же прекратили болевое воздействие и охотно его отпустили.
– Вий! Вий! – Штаб хохотал, а Крюшкин метался под
ампирным потолком, словно всамделишный гадкий демон из кальсонно-бязевого
царства.
– Комсомольцы вы или нет? Русские вы люди или
нет? – взывал он. – Иностранную подданную он любил, слышите!
– А что же, иностранная подданная разве не баба? –
петушком вскинулся обнаглевший от успеха Самсик.
– Баба! Баба! – восторженно закричали вокруг, а
чувихи с Литейного даже пустились в пляс, словно обезьянки на микропорке.
Кто-то высадил окно, и запах большой невской воды, перемешанной со снегом и со
всем сливом великого города, влетел в штаб.
Зазвонил телефон. Сержант снял трубку, послушал, сдвинул
фуражку на нос и скучающим тоном сказал Крюшкину:
– Районный прокурор Рогов звонит. Оказывается, ты,
Крюшкин, артиста задержал. – Он передал трубку в трясущиеся руки Крюшкина,
и Самсик услышал издалека голос Костяного папаши:
– Алло, как вас там? Немедленно освободите артиста
Самсона Саблера.
– Слушаюсь, товарищ Рогов. Так точно, товарищ Рогов.
Будет сделано, товарищ Рогов.
Крюшкин положил трубку, снова закрыл глаза и отодвинул от
себя имущество Самсика.
– Пожалуйста, товарищ Саблер, возьмите ваши вещи и
отправляйтесь по месту жительства.
– На проспект Щорса? – весело спросил Самсик,
распихивая по карманам свои постыдные раритеты. – Или на Декабристов? А
может, в Четвертую роту похилять, товарищ Крюшкин?
Голос Крюшкина в ответ прозвучал, как голос чревовещателя,
больного брюшным тифом:
– Лучше на Щорса идите. До Декабристов не доберетесь,
до роты и подавно, на Садовой еще перехватят, а там другой район, и прокурор
другой, сами понимаете…
– Спасибо, – поблагодарил Самсик и протянул
начальнику все, чем был богат: пару сырых пельменей на носовом платке. –
Угощайтесь.
Крюшкин, всхлипнув, съел один пельмень, а от второго лишь
деликатно откусил. Самсик даже потом покрылся от жалости к этому кривозубому
пареньку, с лицом, покрытым сонмищем угрей, которых многие принимали за
угольную пыль паровозного происхождения.
– Эх, Крюшкин вы мой, дитя человеческое, –
прошептал он.
– У меня, товарищ Саблер, сестра-горбунья на
руках, – тут же соврал Крюшкин. Самсик вообразил этого серенького
маленького Крюшкина с капризной толстой горбуньей на руках – это же ж
Достоевский же!
– Крюшкин… – Он положил ему руку на плечо. –
Крюшкин ты мой… Ребят-то отпустишь?
