– Да я, по сути дела, тоже завязал. Надоело это наше
свинство, – сказал «блейзер». – Знаешь, мы и пить-то не умеем, а ведь
существует настоящая культура алкоголя, совершенно неизвестная в нашей Татарии.
Он умно и симпатично улыбнулся. Все ведь понимает и смеется
над собой, подумал Пантелей. Ведь неглупый же совсем молодой человек, совсем
неглупый. Что же на них на всех находит, когда они начинают толковать о своем
«творчестве»? Куда пропадает их юмор? Полнейшая серьезность, звездный гул,
разговор с великими тенями…
– Да я ведь всерьез не пью, ни по-европейски, ни
по-татарски.
– В теннис тебе нужно играть, старичок, – сердечно
сказал Пантелею «блейзер» и тут же опрокинул рюмочку.
Пантелей затравленно проследил за движением его кадыка,
потом забарабанил пальцами по столу, потом суетливо заговорил:
– А что же это мы с тобой Льва-то Николаевича совсем
забыли? Не по делу получается – тоже ведь автор. Вообрази, Анна Каренина – Софи
Лорен, Каренин – Карло Понти, посол Израиля в Объединенных Нациях…
– Так-так! – В глазах «блейзера» замелькали
огоньки, словно цифры фондовой биржи. – Ну, дальше!
– Сереженька, конечно, Ринго Стар, двадцативосьмилетний
хиппи, с боями прорвавшийся из Тибета…
– Так! Так! – Сумасшедшая гонка цифр. – Ну!
Ну!
– Вронский, конечно, – американский астронавт,
вернувшийся с Луны…
– Гениально! – завопил он, расшвыривая все вокруг
себя на столе, и вцепился пальцами в виски.
«Бедный, бедный ты наш Блейзер Сергеевич
Мухачев-Багратионский!»
– А национальные силы? – прошептал он. –
Кроме нас с тобой?
– Есть идея, Сергеич. Давай, вместо Сальватора Дали
привлечем нашего Хвастищева?
– Радика? Гениально! Это же ж мой кореш! Радик – гитан,
колосс, русский и космический гений!
Вдруг он отодвинул от себя рюмку, глубоко вздохнул и
почему-то причесался.
– Увы, старик, Радик не пойдет. Он алкоголик, старик.
Его лечить надо. Ты знаешь, как я его люблю, нас с ним многое связывает, но он
невыездной. Говорят, недавно набросился в Ялте на генерала, обкусал ему все
пуговицы. Проглотил генеральские пуговицы. И потом, он «подписант».
Вот так, подумал Пантелей, наконец-то ты заговорил па
нормальном для себя языке, на языке своего папули. Ярость перехватила Пантелею
глотку, он захрипел:
– А я, по-твоему, кто, сука ты пайковая? А меня ты
почему привлекаешь? Не знаешь ничего обо мне? Не навел еще справочки, почетный
милиционер?
К удивлению Пантелея, скандал не разгорелся, больше того,
«блейзер» вроде и не слышал его хрипа. Он вдруг застыл с вилочкой под усами, и
взгляд его устремился в глубину кабака, где меж резных столбов вдруг возникло
какое-то странное изящнейшее движение. Там вдруг появилось несколько ярких
цветовых пятен, яркие свежие краски, нележалые, неношенные, некомиссионные,
немосковские. Они приближались и обернулись на поверку тремя божьими птичками,
балеринками с гладкими русскими прическами.
«Блейзер» забыл уже свои глобальные порывы и приподнимался с
объятием.
– Сюда, сюда, девочки! Наташа, Саша, Павлина! Вадим
Николаевич, милости просим!
Это были примадонны Кокошкина, Митрошкина и Парамошкина,
легконогие посланницы советского искусства, которые по далекому стратегическому
прицелу осуществляли в Европе подготовку к полной пролетарской революции.
Девушек, впервые за долгое время попавших на родину,
поражали сейчас русские запахи, помятость лиц, некомплектность одежды, вся
обстановка отечественного кабака с его неизбывным духом близкого дебоша.
Привел их Вадим Серебряников, друг Пантелея, бывший друг,
бывший лидер «новой волны», бывшая первая скрипка в оркестре «новых голосов»,
крупнейшая хромосома четвертой генерации, фундатор двух или трех напористых
авангардных студий, ныне, конечно, уже забытых, бывший выразитель «идей
шестидесятых», ныне трижды купленный-перекупленный культурный деятель, директор
академической капеллы с филиалами, номенклатурная ценность, запойный алкоголик.
Еще недавно о Серебряникове спорили – скурвился или не до
конца? Сейчас уже перестали спорить: он стал недосягаем, он ушел «к ним», туда,
где не нашими мерками меряют, на «ту» орбиту. Лишь в дни запоев, которые, надо
признать, случались все реже и реже, Вадим Николаевич появлялся в старых кабаках,
бесчинствовал с прежними корешами, казнился перед всякой рублевой швалью, рычал
куда-то по анонимному адресу, три или четыре дня ГУДЕЛ, СБЛИЖАЛСЯ, КУЧКОВАЛСЯ,
ползал по помойкам и вдруг – исчезал. Куда? Куда пропал? Иные полагали – в
психиатричку, другие – в тюрьму, третьи проще – выпал, мол, в осадок; и вдруг
он появлялся, и не где-нибудь – на экране телевизора. Чистый, гладкий, в
прелестных очках, с легкой интеллигентской волнишкой в голосе рассуждал Вадим
Николаевич с экрана о взаимовлиянии национальных культур, о магистральной теме,
о кризисе западных несчастных коллег. Сука, блядь, подонок, ругались вчерашние
собутыльники и добавляли – вот корифей, не нам чета!
Пантелей никогда не ругал бывшего друга ни вслух, ни в уме.
Он помнил не только кабаки и свальные ямы, их связывало с Вадимом и другое:
сцена в Политехническом, например, общий несостоявшийся запрещенный спектакль,
общий несостоявшийся запрещенный порыв, общие мечты, хоть и облеванные, но
которые еще можно отмыть, как они полагали иногда во время редких встреч.
Теперь они сидели за общим столом, и стол этот быстро
разрастался, как подводный коралл. Три девушки, звезды России, только головки
поворачивали в немом изумлении, только лишь взмахивали диоровскими ресницами и
приоткрывали валютные ротики при виде новых и новых литературных осьминогов,
мохнатых киношных спрутов, театральных каракатиц, лепящихся к кораллу. Все
разрасталось. Шевелилось руками. Все были друзья, никого не выкинешь, и все
были хамы. Независимость оборачивалась хамством, все старались показать
независимость и хамили главному человеку за столом, Вадиму Николаевичу.
Так, например, некий беллетрист положил голову в соннику
Вадима Николаевича и стал ее есть нижней половиной головы, верхней же
беспрерывно оскорблял хозяина солянки словом «коллаборационист». Другой пример:
некий пародист одной рукой гладил коленки юным подругам ВадимаНиколаевича, а
другой беспрерывно рисовал шаржи, один позорнее другого, и подсовывал хозяину с
гадким смешком. И наконец, еще третий пример по закону триады: некий поэтишка,
пьянея от одной лишь близости великана, от возможности пощекотать его ниже
пупка, залез к «Николаичу» в загаженный твидовый пиджак и брякнул на стол
увесистый нераспечатанный еще брус денег – то ли потиражные за фильм
«Краеугольный камень», то ли очередная «Государыня», то ли просто дотация из
секретных фондов.
