В Богадельне были свои богатые и бедные. Иллесия была бедной. Хотя ей повезло с работой и не приходилось с утра каждый день ломать себе голову, где раздобыть кусок хлеба, снимать угол для себя ей было не под силу. Если бы она стала чьей-то сожительницей или согласилась спать с парнями, которые предлагали ей плату за ночь, — тогда другое дело. Но Илла ни за что даже на одну ночь не продала бы свою независимость.
И все же у нее была собственная каморка. Чтобы пробраться туда, нужно было протиснуться в узкую щель в стене, а потом не заблудиться в тесном, сыром лабиринте.
Обживая свой закуток — неуютную дыру без окон, где было черно, как в чернильнице, — Илла умудрилась затащить туда доски, которые сложила у стены, и устроила себе на них постель с купленным по случаю одеялом и набитой травой подушкой. Илла понемножку воровала в трактире жир, чтобы «дома» можно было жечь вонючую фитильную лампу. Набрав камней, — вот этого-то добра вокруг было навалом! — Илла сложила очаг, огонь которого дочерна прокоптил ближайшую стену. Вместо стола ей служил хромоногий табурет, да однажды она с трудом притащила треснувший старый сундук… Но в этой убогой норе Илла чувствовала себя хозяйкой. Тут она сама себе была голова, без пьяных соседей и все подмечающих соседок с длинными языками. Тут к ней никто не лез, а Иллесии только это и было надо.
— Вот, добро пожаловать, — усмехнулась Илла.
Зоран огляделся, вздохнул и опустил на пол свой дорожный мешок. Добираясь до этого убежища, он терся плечами о стены и пригибал голову, чтобы не стукнуться о потолок. Кот спрыгнул с Зоранова плеча и пошел обследовать углы. Он, в отличие от хозяина, был убежден, что попал в уютное местечко.
Илла разожгла в очаге огонь — вскипятить воду для травника. Зоран сложил в несколько раз свой плащ и сел в углу каморки. Илла налила ему травника в кружку, а сама с ногами устроилась на постели.
Весь вечер Илла вела себя настороженно, прикидывая, успеет ли огреть Зорана табуретом, если он все же окажется не таким уж мирным. Однако он вел себя, как говорится, тише воды, ниже травы. У Иллы было ощущение, будто она привела с улицы большого грустного пса. Достав из дорожного мешка нитки и иглу, Зоран занялся починкой своей одежды. Илла, закутавшись в старый платок, смотрела, как при тусклом свете он низко наклоняет к шитью заросшее бородой лицо.
Илла присматривалась. Он вроде был добрый. Хорошо бы… Иллесия знала, что Богадельня затягивает почище болота. Так было с ее матерью, с другими ее земляками. Они мечтали вернуться на юг, но умерли в холоде и нищете. Если она не плюнет на все и не надумает идти в Соверн прямо сейчас, то кончит, как они. И на следующий год что-нибудь помешает, и еще через год, и решиться будет все труднее. Так она и завязнет. А когда еще повезет встретить такого сильного, грозного с виду спутника, который везде бывал, нигде не пропадет — и к тому же вроде как добрый?
Иногда Зоран взглядывал на Иллу из-под широких черных бровей — и опять принимался шить, тихонько напевая песенку на своем родном языке. Илла не понимала ни слова, но от песни становилось хорошо и грустно — и почему-то вспоминалась мать. Та в редкие дни, когда не болела или не плакала, пела песни про море и солнце своей родины.
У меня был целый мир зеленого цвета,
Мир сияющего полдня, мир вечного лета.
И зеленые холмы, и лесные дали
Ни заката, ни зимы никогда не знали, —
полушепотом бормотал Зоран на своем языке, которого некому было понимать в Богадельне,-
Этот мир не ведал бед, не знавал тумана,
И сквозь кроны лился свет на его поляны…
Лодка причалила к вязкому берегу. Хассем провалился по колени, пока привязывал ее к нависшему над водой стволу ракиты. В прибрежных кустах звенели комары. Хворост, собранный для костра, был влажный. Горький дым отгонял крылатую нечисть.
Несколько дней трое путников с тревогой ждали погони. Из-за своей раны Берест не мог идти. Вокруг каменоломен прижились маленькие деревушки, и ему пришло в голову угнать у деревенских лодку. Ночью путники плыли вдоль берега, днем прятались.
Во время остановок Ирица накладывала ладони поверх раны Береста, и с каждым разом она затягивалась все больше. Бересту было досадно, что дал Кроту всадить себе в грудь нож. Он чувствовал себя обузой, когда без сил лежал на дне лодки, а Хассем, не умевший грести, неуклюже плескал веслами по воде. Но Ирица с такой заботой ухаживала за ним, что на душе Береста невольно делалось радостно. В бреду его преследовало видение, как он лег в телегу с телами умерших от мора невольников, в каждом из которых еще гнездилась смерть. Ирица не спала около него и отгоняла страшное наваждение. Вскоре рана у Береста зажила. Он очень ослабел, но уже сидел в лодке, и сам мог дойти от берега до укрытия в кустах, где решено было устроить ночлег.
Хассем с закатанными штанами сидел на корточках у костра и разделывал рыбу. Берест научил его ловить донкой. Моток лески и крючки он захватил с собой еще в деревне, где победил в состязании на празднике урожая. Хассему даже не верилось, когда он добыл свой первый в жизни улов.
Ирица устроилась недалеко от огня, на стволе искривленной ракиты, свесив босые ноги в воду. Она не уставала смотреть на реку: ни ночью, — вода казалась черной; ни рано утром, когда оба берега терялись в тумане; ни на дневных привалах, — в это время в реке отражались небо и облака. Ирица ощущала, как растут прибрежные деревья и кусты, любовалась на мелькание стрекоз.
— Ирица! — окликнул Хассем.
Лесовица обернулась, и Хассем кинул ей котелок:
— Зачерпни воды…
Ирица принесла воду и села рядом с Берестом, а Хассем начал прилаживать котелок над огнем. Хассему Ирица уже не казалась загадочным духом. Это была девушка, которая нравится его другу. Хассем так и смотрел на нее теперь: как она сидит у костра возле Береста и как Берест держит ее за руку.
— Я не раз слыхал, что лесные боги помогали людям, — говорил Берест. — У нас в деревне один старик рассказывал, как его от болезни вылечила лесовица. Я вот думаю… Откуда такие, как ты, Ирица, берутся, зачем? Вы ведь не народ… Или народ? Чем вы отличаетесь от людей?
— Мы из травы, из деревьев рождаемся. Мы всю жизнь не меняемся. Я вот такой появилась из травы — и такой буду всегда.
— И не никогда умрешь? — перебил Хассем.
— Как люди — нет… — Ирица тихо вздрогнула, вспомнив, что в телеге под рогожей, где лежали тела умерших людей, ей чудилась какая-то жуткая пустота. — Мы как трава. Если сорвешь траву — новая на том же месте взойдет. Так и мы. Если умру — опять в своем лесу появлюсь летом, когда моя трава — ирица — войдет в силу, — и с болью посмотрела на Береста, снова подумав о пустоте, которая остается от людей после смерти.
— У нас на кухне говорили, что те, кого не Творец создал, а сама земля родит — нечисть, — сказал Хассем, — и бессмертной души у них нет.
Ирица удивленно смотрела то на Береста, то на Хассема.
