– Мои они!
И мягким котом уходит в сторону Хамыц, и меч его вроде слегка касается шеи того, что справа, но голова взлетает, и залитый кровью второй слегка сбивает темп своих смертоносных замахов, и тут мечи его разлетаются в стороны, и он валится на землю от страшного удара ногой.
– Говорить с нами будет. Потом в жертву Артагу его отдам. Пусть там служит ему, – потом сбивает на затылок шлем. И наконец улыбается: – Ха! Что, всех убили?
– Похоже, всех, – отвечаю и оглядываюсь. – Всех.
Все болит. Слезаю с коня и сажусь на землю. Оглядываюсь.
– Мы, разве что, остались.
– Вставай, алдар. Пойдем раненых смотреть, оружие собирать. Я где-то Высокую Сестру оставил. А где брат мой, Баргул?
Отвечать не хочется, и я лениво машу рукой в сторону, где принял последний бой малолетний стрелок.
Лицо Хамыца делается страшным. Большим котом он кидается в ту сторону. Скоро возвращается, неся на плече тело Баргула. На залитом кровью лице опять белозубая улыбка.
– Ха! Хорошие шлемы делают в стране Рум.
Я неверяще смотрю на мальчишку. Голова на месте. И начинаю ржать. Как конь. И Хамыц довольно вторит мне. Потом улыбка гаснет.
– Пойдем, алдар. Тот, кого Саугрим зовут, плохо ранен. Сильно.
Встаю. Иду.
Из спины рудокопа торчит обломок копья. Но он в сознании. Жив еще. Только, похоже, недолго ему жить осталось, совсем недолго. Как ни плохо я в ранах разбираюсь, но то, что это смертельная, сомнений у меня нет. Весь наконечник копья утонул в мощном теле рудокопа. Вот тебе и непроницаемый доспех кожи огнистого змея.
За губах Саугрима пузырится кровь. Пузырится, когда не течет вольно. Странная такая, почти черная.
– Наклонись ко мне, человек Саин.
Я уселся рядом. Наклонился.
– Что я могу для тебя сделать?
– Слушай, человек Саин. Выполни мою просьбу, и не будет знать пределов благодарность моих братьев.
– Не нужна мне их благодарность. Чем помочь тебе?
Затянутый болью глаз удивленно уставился на меня.
– Даже лорды не отказываются от благодарности рудокопов.
– Я не лорд, – отрезал. – Боюсь, Саугрим, у тебя не так много времени. Говори.
Он закрыл глаза. Улыбнулся? Тяжело вздохнул. Помер, что ли? Ан нет. Открылись глазки-то.
– Неправильно будет, если тело мое в Чертоге Ушедших не упокоится. Поклянись самым святым, что есть у тебя забыть то, что я тебе скажу, выполнив мою просьбу.
– Мамой клянусь!
– Что такое мама?
Вот же темный. Шахтер, одним словом.
– Это моя мать.
– Хорошая клятва, – одобрил мои слова Саугрим и опять глазки свои светлые прикрыл.
– Эй, не умирай давай, – потряс я его за подбородок.
– О, Саин! Смотри, Калман тоже живой, – прервал мою беседу вопль Хамыца.
И правда. Поддерживая еще одного Хушшар с перевязанной ногой, к нам подходил руководитель союзных сил. Видок у него, правда, был, доложу я вам.
Кольчуга на груди вспорота, некогда щегольский небесно-синий прикид мало того что изодран в хлам, еще и залит кровью. И своей. И чужой. Щека разрублена. Но глаза веселые.
– С победой вас, братья, – поздравил и шлепнулся рядом со мной на задницу. Раненный в ногу, сцепив зубы и шипя от боли, улегся на траву.
– Хороших врагов нам послали Великие. Возблагодарим их.
Зубами выдрал пробку из принесенной с собой фляжки и с бульками перелил часть ее содержимого в распахнутый рот. Все с некоторой завистью уставились на эгоиста. Судя по всему, он почувствовал наши взгляды, потому как пьянство прекратил.
– У меня осталось трое, старший, – передал мне флягу. – Хороших врагов послали нам Великие.
– Сколько? – спросил я, утерев губы и перебросив емкость Хамыцу.
– Двое моих считают. Умелые были воины. Ты хороший командир, старший. В прямом бою мы стали бы прахом под копытами их коней. – Он помолчал. – Если бы не твой воин в странном доспехе и этот павший герой, вряд ли довелось нам победить. Наши доспехи жидки против их клинков. Разили насмерть.
– Он жив.
– Кто?
– Павший герой. Только умирает.
Калман неверяще посмотрел на меня.
– Как жив? С такой раной, – и бесцеремонно ткнул рукой героя. – Эй, достойный, ты правда жив?
Саугрим с усилием раскрыл затуманенные болью глаза.
– Так что же ты молчишь? – укоризненно уставился на меня Калман.
– Ты маг? Целитель? – огрызнулся я.
– А, – отмахнулся он рукой. Вскочил. Сорвал с пояса какую-то баклажку. Потряс. – Мало. У тебя осталось? – спросил у лежащего.
– Чуть совсем. Этот пес мне ногу едва своим мечом не оторвал.
– Эба! Даргкух! – закричал Калман.
К нам подбежали двое Хушшар. Один с перевязанной рукой, второй целенький, чистенький, будто и не дрался.
– Есть у вас? – показал баклажку. – Рудокоп жив еще. Бегом соберите у всех, кому уже не нужно.
Скоро одиннадцать баклажек стояли у его ног.
– Вам это, братья, не нужно теперь, – грустно пробормотал Калман. – Скажи своему другу, очень больно ему сейчас будет.
– Мне и так больно, – прохрипел Саугрим. – Умереть спокойно дайте. С Саином поговорить дайте.
– Какое умереть! – возмутился Хушшар. Его взгляд остановился на мне. – Старший, ты сможешь вырвать копье с одного раза?
Я с сомнением посмотрел на утопший в теле наконечник.
– Я смогу, – поднялся Хамыц. Сбросил остатки доспеха. Встряхнул своими перевитыми жилами руками лучника. – Я смогу. А у тебя этой штуки хватит?
– Хватит, – отмахнулся Калман.
– А на него хватит? – указал Хамыц на все еще лежащего без сознания Баргула.
Хушшар шагнул к мальчишке, быстро присел на корточки, оглядел сочащуюся кровью рану. Сорвал с себя головной платок, приложил к ней, промокнул.
На миг мелькнули рассеченные лицевые кости. И сыпанул красного порошка из баклажки.
Мне показалось, что кровь вскипела. Но тут же застыла пеной, которая стала опадать и обратилась засохшей коростой. Баргул выгнулся дутой, размяк и вдруг громко захрапел.
– Теперь до вечера спать будет, – довольно сообщил Калман. – Тебе не надо ли? – спросил, с сомнением глядя на иссеченное тело Хамыца.
– Мне спать рано, – указал тот на Саугрима. – Поторопимся.
