— Почему бы и нет, — отозвался Бартелми. — Если поднимется шум, скажем, что ты тоже специалист. Похоже, они попытались установить возраст Грааля и столкнулись с кое-какими трудностями…
— Но ведь я вовсе не специалист!
— Несомненно, специалист. Ты великолепно разбираешься в компьютерах, маленьких детях и собаках. Мы же не обязаны говорить, в чем именно ты специализируешься.
Анни рассмеялась. Майкл Аддисон, который как раз сидел в магазине за чашкой кофе и листал редкий экземпляр истории сельскохозяйственной революции, оторвался от книги и поднял на женщину вопросительный взгляд. Положив трубку, Анни поделилась с ним планами Бартелми.
— Придется на день закрыть лавку.
Майкл широко улыбнулся.
— Ушам своим не верю! Если серьезно, старик прав: неплохо бы тебе денек отдохнуть, отвлечься от всего на свете. Ты слишком беспокоишься о Нате, Он отличный парень.
— Знаю, — согласилась Анни. — Именно это меня иногда и пугает.
— Расскажи-ка мне о Граале Лютого Торна — разумеется, если это не секрет.
* * *
В Лондон поехали в среду, на поезде, оставив «джовит» в Кроуфорде. Светило солнце, и город предстал перед гостями во всей своей красе, облаченный в свежую зелень юного лета. По настоянию Ровены они взяли такси до Бонд-стрит: миссис Торн обладала привычками, если не доходами привилегированных кругов и потому презирала автобусы и метро. В «Сотбис» их встретил ее друг Джулиан Эпштейн, человек лет сорока с мелированными волосами и бородой и массивными бровями, навечно принявшими хмурое выражение. Он с сомнением посмотрел на Бартелми, заколебался было насчет Анни («Моя ассистентка», — представил ее Бартелми) и наконец согласился.
— Может пригодиться любой совет, — неожиданно сказал он. — Чертова чаша всех сбила с толку. Что известно о ее прошлом конкретно тебе, Ровена?
— Ровно то, что я уже сообщила, — осторожно ответила миссис Торн. — Вам удалось установить ее возраст?
— И да, и нет, — ответил Эпштейн.
Он провел гостей в помещение без окон, ярко освещенное электрическими лампами, и отпер стальной шкаф. Оттуда Эпштейн вытащил ящик — самый обычный деревянный ящик, набитый искусственной соломой.
— Вот так ее привезли. Одному богу известно, где держали чашу. Целый день ушел только на то, чтобы ее отмыть.
Вынув солому, он извлек сам сосуд.
Анни подсознательно готовилась увидеть золотой блеск, быть может, даже сверкание одного-двух бриллиантов, и потому была несколько разочарована простотой чаши. Приняв сосуд, Ровена стала поворачивать его в руках; ее лицо преобразилось выражением некой жажды, сделавшись тверже и сильнее. Бартелми гадал, укрылась ли эта перемена от глаз Эпштейна.
— Так вы сказали, и да, и нет? — вежливо переспросил он.
— Мы провели анализ, — принялся объяснять Эпштейн. — Результаты оказались… неординарными. Датирование по углероду никогда не подводит, однако на сей раз… Ее анализировали трижды, и каждый раз получали новый возраст: сто лет, восемь тысяч лет и двести тысяч лет. Логического объяснения так и не нашли. К тому же мы до сих пор не смогли определить, из чего она сделана. В ваших семейных преданиях не упоминается материал?
— Традиционно считалось, что она сделана из золота или камня, — сообщила Ровена. Она не могла оторвать глаз от чаши. — Я бы сказала, что это камень. Возможно, какая-то разновидность агата. Определенно не металл. Значит, она не пожелала, чтобы ее возраст установили? Семейная легенда гласит, что чаша обладает необычными свойствами. Когда имеешь дело с легендой, надо быть осторожным, Джулиан.
Эпштейн отнесся к словам Ровены скептически.
— Ты хочешь сказать, что это проклятие?
Ровена издала короткий смешок, но не ответила.
— Можно мне взглянуть? — попросил Бартелми.
Она медленно, словно нехотя передала ему чашу. Бартелми провел рукой над сосудом, прикрыв глаза, как бы глядя на него с помощью пальцев или чувствуя посредством ощущений более сложных, чем осязание. Присмотревшись, Анни поняла, что чаша сделана из какого-то темного вещества с зеленым оттенком и покрыта пятнами настолько древними, что они стали частью ее естественного налета. Змеящиеся по кромке узоры, истертые за века, еле-еле проступали, едва отличимые от царапин. Чаша не казалась ни ценной, ни красивой — лишь очень древней, просто и даже грубо сработанной; быть может, она хранила слабый отголосок забытого волшебства, слишком отдаленного, чтобы не утерять свою значимость.
— Взглянешь поближе? — предложил Бартелми, передавая чашу Анни; от него не ускользнуло быстрое движение Ровены — та хотела было перехватить чашу, затем передумала.
Пальцы Анни сомкнулись вокруг ножки сосуда. Внезапно накативший приступ тошноты оказался так силен, что мир вокруг окрасился в черное — она почувствовала, как теряет сознание, а чаша выскальзывает из рук. Потом Анни лишилась чувств.
Вскоре она очнулась и увидела над собой озабоченное лицо Бартелми. Ее подняли и усадили в кресло. Через плечо Бартелми на нее пристально смотрел Джулиан Эпштейн: обычное хмурое выражение его лица теперь усиливалось беспокойством. Лишь Ровена была занята другим: подняв сосуд, она неотрывно смотрела на неглубокое дно.
— Нужно вывести ее отсюда, — говорил Эпштейн. — Здесь не хватает воздуха. Наверное, приступ клаустрофобии?..
— Наверное, — согласился Бартелми. — Спрячьте чашу. — Он бросил на Ровену короткий предостерегающий взгляд.
Эпштейн повернулся к миссис Торн; Анни попыталась подняться, но снова почувствовала тошноту и слабость. С удивительной легкостью Бартелми поднял ее и вынес из комнаты.
Позже, когда Анни приходила в себя в удобном кресле у открытого окна, он спросил ее, что случилось.
— Не знаю, — призналась Анни. — Ей-богу, не знаю. Я прикоснулась к кубку, и тут… Тошнота, тьма… Ничего, через пару минут я буду в порядке.
Бартелми смотрел на нее долго и задумчиво. Тут появился Эпштейн со стаканом воды; за ним спешила Ровена. Пока Анни пила воду, он продолжал распространяться на тему клаустрофобии, как будто пытаясь уверить самого себя. Миссис Торн его версии явно не верила.
— Только не говори мне, что это еще одно доказательство правдивости ваших семейных легенд, — заметил Эпштейн. — Никогда не считал тебя наивной особой. Похоже, чаша тебя заинтриговала. Постараешься выкупить утерянное наследство?
Она заколебалась, потом собралась с духом и заявила:
— Нет, я намерена доказать, что изначальная продажа незаконна.
— И каким же образом ты осуществишь задуманное?
— До сих пор существует документ, датированный пятнадцатым веком, который запрещает продажу или любую передачу чаши. — Правда, Ровена предпочла умолчать, что для начала бумагу нужно получить.
Складки на лбу Эпштейна стали глубже.
