— Вроде нет.
— А ты, Костик?
— Плохо мне. Голова болит.
Макс поворочался в темноте и спросил:
— А что это за чмо тут было налито?
— Пес его знает. Мазут, что ли.
Действительно, воняло мазутом — но еще больше какой-то гнилью, прелыми листьями, — в общем, чем-то невообразимым. Я поковырял пальцем поверхность, на которой лежал: за долгие годы вместо высохшего мазута на дне резервуара образовалась толстенная слоистая корка. Хорошо, что в сгустившейся вокруг вонючей тьме я не видел, что еще, кроме нас, влипло в эту древнюю субстанцию. Впрочем, она была мягкой, как рубероид на крыше сарая, и даже пружинила. Иначе мы переломали бы себе все кости.
Под ладонью что-то хрустнуло, и я отдернул руку.
Память начинала возвращаться. Я вспомнил последнее напутствие Арслана (Шерифа уже увели к машине):
„Сдохнешь — не жалко. Сын пойдет за отца“.
А жирный главарь непонятно усмехнулся и сказал:
„Посидишь. Подумаешь. Скучно не будет“.
И добавил еще что-то специально для Арслана — что-то важное и, как мне показалось, неприятное.
Почему-то стало темнее. Я поглядел наверх. Кажется, солнце скрылось за облаками. „Погода меняется“, — подумал я.
Макс сел, нащупал в кармане свой фонарик, включил. Тут стало ясно: свет из открытого люка ничего не освещал просто потому, что все вокруг было чертовски черное.
Я попробовал подняться. Сделал пару шагов. Под ногами что-то потрескивало.
— Хорошо, что тут сухо, — сказал Макс. — Прикинь, если бы тут солярка была?
— Разъело бы все мясо до костей, — откликнулся я. — А так ничего страшного.
Костик встал и тут же закашлялся.
— Надо выбираться отсюда, — сказал он, сплюнув.
И верно, нужно было выбираться. От вони начинала болеть голова. Не только у Костика, но и у меня. А что, если тут выделяются какие-нибудь особо вредные газы? Так и сдохнешь тут, надышавшись. И насмотревшись вдоволь на далекое и недоступное небо.
„Какая страшная смерть“, — вспомнил я фразу из фильма.
— Должна быть где-то лестница. Как-то ведь залезали сюда, чистили? — предположил Макс.
— Поползли к стене. Пройдем по кругу.
Так мы и сделали. Осмотрели и ощупали каждый метр. Нашли патрубок, через который когда-то сливали нефть. Потыкали туда палкой: узко, пролезть нельзя. Посадили батарейки, но никакой лестницы не нашли.
— Какая-то, бл…дь, фашистская цистерна, — проворчал Макс. — Душегубка.
Он был совершенно прав. Я вспомнил, как отец что-то рассказывал про нефтехранилище на окраине города, которое немцы приспособили под свой склад горючего. После войны хранилище еще пытались использовать, потом забросили и даже охраняли вполглаза. Они мальчишками туда лазили, играли в гестапо, и некоторые доигрались. Вот, значит, куда мы угодили, идя по следу отца. Прямиком в прошлое.
— Да, парни, — сказал я, заставив себя не думать лишнего. — Похоже, мы реально влипли.
— Что правда, то верно, — отозвался Макс. — Вот это и называется — влипли. Точнее и не скажешь.
— Эй! Э-эй! — крикнул я.
Эхо было каким-то неубедительным, как будто жирные стенки впитывали звук.
— Не кричи больше, — попросил Костик. — Хреново мне.
— Давай тогда по стенке постучим. Ничего твердого нет? — спросил Макс.
— Голова только.
— У меня она и так треснет сейчас, — сказал Костик.
Макс взвесил в руке фонарик. Фонарик был толщиной с палец. Батарейки и того тоньше.
Я пощупал пряжку на ремне. Ключи. Монетки. Нет, не катит.
— Пойти поискать? — спросил Макс. — Наверняка за столько лет накидали сюда говна всякого. Железок там, палок.
Он отправился бродить по дну, освещая дорогу сдыхающим на глазах фонариком. Бродил минут пять, все удаляясь. Потом он как будто наступил на что-то, и через секунду я услышал истошный крик:
— Ой!.. в…! Тут человек!
Макс не мог сдвинуться с места. Я опасливо приблизился. Это было мрачное зрелище: раскинув руки, вниз лицом, перед нами лежал труп. В темноте виднелась рубашка — светлая, но в пятнах. На бритой голове, за ушами и пониже затылка, торчали какие-то перья. „Волосы успели отрасти“, — ужаснулся я. Фонарик окончательно потух, и всё погрузилось в темноту. Я различил тошнотворный трупный запах — но хуже мне от этого не стало. Куда уж хуже.
— Я шел, шел… И на ботинок ему наступил, — прошептал Макс. — А он… как хрустнет.
Запрокинув голову, я заорал:
— Э-эй! Помогите!
— Помогите! — крикнул и Макс.
Мы несколько минут кричали хором и поодиночке. Все без толку.
— Как ты думаешь, Пит, кто его сюда? — спросил Макс.
— Откуда я знаю.
— В рубашке. В ботинках. Может, из деловых?
— Очень может быть. Разобрались с человеком.
„Нефть и не таких засосала“, — почему-то подумал я.
— С нами вот тоже разобрались, — заметил Макс совершенно не к месту.
— Эй-эй-эй! — крикнул я.
Стены душегубки лениво отозвались: э-эх…
— Надо всё равно чем-то стучать, — сказал Макс. — Так орать можно хоть всю жизнь.
— Ботинок, — шепнул Костик.
Я почувствовал, как Макс вздрогнул.
— Верно, ботинок. Давай вместе. Я за один, ты — за другой, — предложил я. — Так справедливо.
— Пит, я иногда удивляюсь… — начал Макс и не закончил мысль. — Ну ладно, давай.
Он добыл из кармана зажигалку и пытался светить, пока не обжег палец. Я протянул руку и дотронулся до скользкой, холодной и (о, господи!) расползающейся под руками ноги в брюках. Нащупал ботинок. Твердый, с высоким каблуком. Зажмурившись, дернул. Ботинок остался в руке. „Есть“, — сказал я.
Тут же рядом вскрикнул Макс:
— Нет у него ботинка. — Его зубы стучали. — Там… пятка в носке. Меня стошнит сейчас.
Он стиснул зубы и застонал.
— Пойдем скорей, — сказал я.
Мы отползли к стенке. Костик уже лежал там, почти без чувств. Я взял ботинок за носок и стукнул.
„Буц“, — безнадежно глухо отозвалось железо.
Я поскреб мерзкую жирную стену и постучал снова. Без толку. Звук умирал, не родившись.
— Эта херня в землю вкопана до половины, — вспомнил я.
— И чего делать?
— Встань здесь. Я повыше залезу.
Я взобрался Максу на плечи, утвердился там, хватаясь за стену, и попробовал стукнуть еще раз. Получилось чуть погромче.
