— Тот мертвый человек в белом джипе, он вам известен? — спрашивает полицейский на ломаном английском.
— F…ck, — отвечаю я.
— С вами все в порядке? — удивляется полицейский. — Пойдемте. Я отвезу вас в отель.
На полицейской машине — синие мигалки. Здесь такое яркое солнце, что даже в глазах темнеет. А может, это фотовспышки на финише? Остается только споткнуться и рухнуть на дорожку под рев трибун. Что я и делаю.
* * *
На следующий день доктор-испанец, смуглый и бодрый, встретил меня в холле госпиталя. «She's getting better», — сообщил он, пожимая мне руку. Взглянул на меня, и его улыбка растаяла.
Мы шли по коридору с картинками на стенах — с цветами и зверюшками. Мне запомнилась одна фотография: на ней серый попугай висел вниз головой, цепляясь клювом за ветку. У двери палаты доктор замедлил шаг. «You first», — предложил он.
Ее лицо было грустным и таким милым, что у меня сжалось сердце. Доктор улыбнулся и вышел, и тогда я присел на постель рядом с ней.
— Так жалко Таню, — говорит Маринка. — Они меня закормили успокоительным. А ты все не идешь и не идешь.
— Тебя скоро выпустят. Я попрошу, чтобы поскорее.
Маринка не откликается. Орхидея в вазе на столе — белая с фиолетовой каемкой. Она напоминает мне о чем-то печальном.
— Не грусти, — говорю я. — Мы вернемся домой, и все будет хорошо.
— Артем, — говорит Маринка.
— Да?
Она кладет руку мне на колено. У нее длинные тонкие пальцы, музыкальные. Загорелые. И еще у нее колечко с бриллиантом, которое я заметил только сейчас.
— Тёмчик, — говорит она. — Прости. Я не поеду.
Мне не хочется верить. Ведь это не может быть серьезно, думаю я.
— Нет, серьезно, — говорит она ласково. — Ты, наверно, не знаешь… Георгий записал участок на меня. Не знаю, почему. Кажется, из-за налогов. Поэтому мне пока лучше не уезжать. До решения всех вопросов.
Больше не надо ничего говорить. Я поднимаюсь на ноги. На столе — бутылка дорогой минералки с завинченной крышкой. Я делаю глоток. Газ немедленно ударяет в нос.
— Ты такой милый, Артем, — говорит Маринка. — Но я не хочу обратно. Снова туда… не хочу, понимаешь?
— Мы могли бы… — начинаю я. И умолкаю.
Что я могу ей предложить? Танькину квартиру, ключи от которой так и остались лежать в ее сумочке?
Поездку в отпуск на Кипр?
Фотографию пентхауса из «Бюллетеня московской недвижимости»?
— Не обижайся, — говорит Маринка. — Ты ведь сможешь приезжать сюда. И я буду приезжать в Россию. У меня же пока нет гражданства. Пока заявку рассмотрят…
Мысли медленно переваливаются в моей голове. Они тугие и тягучие, как бетон в бетономешалке.
Да, размышляю я. Она умная, моя Маринка. Ей не будет тут скучно. Она будет гонять на «поршаке» по ночным клубам. Не в здешней резервации, где не встретишь никого, кроме пафосных детишек русских миллионеров. Нет. Она поедет в Барселону, выучит язык и выйдет замуж за красивого смуглого испанца, да еще и богатого, как Энрике Иглесиас. Теперь она — настоящая принцесса, и у нее есть собственный дворец. И полтора гектара в придачу.
Такие дела.
Мы с Таней вернемся на родину, я — в экономическом классе, а она — в запаянном ящике, согласно страховому полису (я стискиваю зубы, чтобы не закричать). Я буду работать и к концу жизни заработаю себе на квартиру, если до тех пор меня не застрелит какой-нибудь охреневший импотент. А пока… а пока можно будет снова снять конуру на двенадцатом этаже, и собака будет лаять за стеной, а алкоголики сверху — орать и бить посуду через два дня на третий. Можно будет ездить на автомобильчике с собачьей кличкой и трахать клиенток в private room.
Даже если жизнь окажется чуть сложнее, базовая схема не изменится.
— Я ничего не могу тебе предложить, — говорю я. — Но я ведь люблю тебя.
— Я знаю, Артем.
Раньше она так редко называла меня по имени. А теперь так часто.
Я медленно завинчиваю крышку бутылки.
Одна занятная мысль приходит мне в голову.
— Послушай, Маринка, — говорю я тоже медленно. — А что, если бы это все было моим? И вилла, и «рэйнджровер», и пентхаус в Москве?
— Честно?
Маринка смотрит на меня из-под челки.
— Было бы неплохо. Но ведь это он забрал меня тогда из интерната. Не ты, а он.
Телефон на столике вибрирует: ей пришло сообщение. Маринка берет трубку в руки, читает. Хмурится, пряча улыбку.
— Это Серхио, — она даже не поднимает глаз от экрана. — Наш водитель. Забавный парень. Он изучает русский, можешь себе представить? Мы с ним прокатились пару раз. Ночью. Ничего не было, но когда Георгий узнал, он…
Все истории уже кем-то написаны, думаю я. Иногда мне кажется, что мы и сами — всего лишь художественный вымысел.
— Нам не нужно было приезжать, — говорю я наконец. — И Танька была бы жива.
Марина бледнеет.
— Я не знала, что так будет. Честно. Прости меня, Тёмчик. Если бы я знала, никогда не стала бы звонить.
Невидимая стена между нами глушит звук. Или это в голове еще шумит?
Я протянул руку и дотронулся до ее щеки. Ухватил за длинные волосы, откинул голову назад. И поцеловал.
Стена треснула и рассыпалась осколками.
— Мне больно, — вздохнула Маринка. — Артем, что с тобой?
Опомнившись, я разжал пальцы. Она смотрела на меня с испугом. На глазах выступили слезы.
— Прости, — сказал я. — Я пойду.
Мне никогда не было так плохо, как в эту минуту. Выходя в коридор, я выглядел так, что доктор-испанец с беспокойством тронул меня за рукав:
— Что случилось, сеньор? С вами все в порядке?
— Hasta la vista, — пробормотал я.
— Вам вызвать такси?
Я поглядел на него, пытаясь понять, о чем это он. У нас же был «сеат». Таня еще порывалась сама сесть за руль. Но я ее не пустил.
Сейчас бы я точно не сел.
— Серхио, — сказал я. — Меня Серхио довезет.
Доктор пожал плечами и смущенно улыбнулся.
— Серхио мы тоже не пускали, — сказал он. — Такой настойчивый молодой человек. Мы не разрешили ему посещение. Он только передал цветы.
Как это красиво, думаю я. Шикарно.
Тогда, на прощание, Маринка сказала мне кое-что еще: «Ты стал похож на него», — сказала она.
Но я уже захлопнул дверь и ничего не слышал.
010. Тебе от меня
Дорога домой не запомнилась, а может, и вовсе не была предусмотрена, как запросто случается в дрянных романах. Смутно помню тягостные формальности в Шереметьево и хмурые лица Танькиных коллег-милиционеров — кажется, они не верили ни единому моему слову, а может, я ничего и не говорил. А после… после мне не оставалось ничего, как вернуться в ее двушку на втором этаже. Ключ от квартиры я вытащил из кармашка ее сумочки.
