Или…
«Не верь жене и тормозам», как написано на забавном стикере у водителя. Шутник, т-твою мать.
Почем я знаю, что это от меня?
Пусть это и не первый случай. Когда-то давным-давно — Агнесса Львовна, преподша по литературоведению. Она-то разрулила вопрос как нельзя лучше. Даже муж не узнал. По крайней мере тогда не узнал.
Потом та Олечка с улицы Варшавской. Не тогда ли я решил рвать когти в столицу, а, мой ангел? Не ты ли мне подсказал этот выход?
Только нате вам — и здесь то же самое. История движется по спирали. Какой многозначительный символ, т-твою мать.
И что теперь? Велика Россия, а ехать некуда. За МКАДом все равно жизни нет.
Но нам туда и не надо.
Такси ползет по Третьему кольцу, как сперматозоид. Бессмысленно и неуклонно. В широком потоке других таких же.
— Не, ну это надо, — мотает головой водитель. — Ну что за бабы! Губы красит за рулем, а?
Поглядывает на мои брюки, умолкает.
«Не верь жене и тормозам», — написано у него на торпеде.
Кстати: жениться? Ха-ха. Тоже любопытный вариант. Давай рассмотрим его, мой ангел, повнимательнее.
Долбить свою самку душными ночами, в бетонной коробке. Выгуливать по выходным по главной улице Бирюлева, обняв сокровище пониже пояса, если достанет рука.
Раз в полгода — выводить в свет. В Каро-фильм, на российскую комедию.
Платить по ипотеке. Взять мебель в «ИКЕА». В кредит, ясен пень.
Года через два накопить на Турцию. Полететь пьяным чартером в компании других ублюдков. У ребенка мигом заложит уши, он станет орать (он же не виноват, что его папа — неудачник).
В первый же вечер в отеле нажраться и высказать все. Побить гостиничную посуду. Без никаких последствий: система не замечает локальных конфликтов.
Почему ты улыбаешься, ангел?
У меня разыгралось воображение? Минуточку. Я ведь не нарисовал ничего необычного. Так живет подавляющее большинство добрых людей, из тех, кто никогда в жизни не брал в руки журнал «СМОГ» и уж тем более не написал туда ни строчки. Хотя бы в силу здоровой брезгливости.
Хотя я согласен с тобой, мой ангел. Этот расклад не для меня. Я, если помнишь, родом из Петербурга Достоевского. Так что же, тварь я дрочащая или справку имею?
Так что же (номер два) — в супермаркет, за топориком?
Был такой душный писатель Теодор Драйзер — тоже Федор, и тоже на «Д». Отгрузил он — по следам Ф. М. — весьма объемную «Американскую трагедию». Там некий хлыщ, опасаясь за личную карьеру, идет кататься на лодочке с беременной от него, хлыща, девушкой.
И за борт ее бросает в надлежащую волну.
А волны и стонут, и плачут.
И бьются сами знаете обо что.
Заплатить бедняжке за аборт? Ну и сколько это теперь стоит? Не так-то и дорого, все как обычно. Микроубийство, цены доступные. Скидки студентам и молодым семьям.
Что ты вздрагиваешь, мой ангел? Тебе жалко эту маленькую никчемную жизнь?
А нас с тобой кто-нибудь жалел?
Нас кто-нибудь жалел, когда…
Сжать зубы. Думать о другом.
Получилось.
Получилось даже незаметно стереть слезы тыльной стороной ладони. И тупо следить за пейзажем.
— Нравится в Москве? — спрашивает водитель неожиданно.
Какого черта? Как он меня вычислил? Неужели по белым брюкам?
— Это не Рио-де-Жанейро, — говорю я.
Водитель с готовностью кивает. Гребаный балагур.
— А по-моему, очень красиво, — произносит он, глядя на дорогу. — Я сам-то из Сызрани. Слышали про такой город?
Я сглатываю слюну.
Вокруг нас давно уже — ад, — понимаю я вдруг. А я даже не заметил, когда мы свернули.
ж., 45 д
— Что-то меня так раздражает в последнее время Тамара Петровна. Ты никогда не думала от нее избавиться?
— Тамара Петровна меня вполне устраивает. Не представляешь, какие можно встретить иной раз кадры.
— Какие?
— У меня раньше была домработница, которая параллельно работала в офисном здании, где ее всячески наказывали за пыль на розетках и шнурах. Вот она и у меня вылизывала розетки и шнуры, а грязные окна и паутина в углу оставались нетронутыми.
— И что?
— Да ничего. Рассталась с ней.
— Паутина в углу — это мелочи, я считаю.
— Конечно. Одна горничная во время трудоустройства сказала, что гладить белье она не будет, так как ужасно не любит этого, даже дома муж гладит. А гладящий муж тем временем поджидал ее под окном, чтобы она не разлагалась морально, а только пол помыла — и в дом.
— Какой орел.
— Сокол.
— Не то слово!
— А что это ты против Тамары Петровны?
— Какая-то душная она.
— Да ты с ней и не встречаешься никогда!
— Если бы. Она заимела обыкновение приходить во внеурочное время.
— Я ей скажу.
— Нет, не стоит. Сам разберусь.
Странные вещи происходят, я нисколько не жду ничего этим вечером, в окна колотится пасмурный вечер и липнет моросящее низкое небо. Гвендолен сидит перед ноутбуком на коленях, ей так удобно, роскошной красавице, и ловко набирает восьмью пальцами обеих рук очередное эротическое послание:
«Ну да, это джинсы, это кроссовки, что поделать, чаще я шныряю в джинсах, так что беседы о литературе придется отложить до чулочного случая, а сейчас кресло поворачиваем, пристроим меня на джинсовые колени внизу и поговорим об Уинстоне Черчилле. Я хорошо разговариваю с набитым ртом, нет, серьезно, можно даже разобрать какие-то слова, почти все, вот, например, так. Успеть за шестьдесят секунд можно — положить правую руку у членского основания, чтобы большой палец был отдельно от остальных, и небыстро совершать восходящие спиральные такие движения, чтобы ладонь упиралась в итоге в твой рот, то есть в мой рот, конечно, в мой, потом также вниз, это прикольно, нет? Черчилля раздергали на цитаты и практически этим, что ли, обесценили, немного шепеляво получается, но понятно да, да, а я все могу простить ему за слова про не сдавайтесь, никогда-никогда-никогда не сдавайтесь, а ты, тебе подходит такой девиз, почему-то не отвечаешь, да, пятьдесят девять, шестьдесят, тринадцать килокалорий, увидимся…»
Вдруг домашняя тишина обрушивается звонками в дверь. Гвендолен неохотно поднимается с колен и превращается в меня, я подхожу к двери, заглядываю в глазок и вижу там Его, это настолько невероятно, что я глупо замираю и зачем-то спрашиваю: кто? Он глухо смеется там, снаружи, я ловлю Его смех открытым от удивления ртом и дергаю ключом, поворачивая его не в ту, конечно, сторону.
