В дальних кустах что-то подозрительно зашуршало, и Мэл вскочил, хватаясь за пояс. Вспомнил, что не взял в трапезную залу свои ножи, и чертыхнулся. В кустах что-то болезненно ойкнуло.
– Прости, – с пыхтением проговорил тонкий голосок. – Прости, о Великий Мэлокайн, что я нарушаю твой отдых, – из зарослей выкарабкалось пушистое существо, утыканное сухой хвоей и мелкими еловыми веточками так густо, что сперва центрит даже не опознал гремлина. Оно тащило за собой ножи бывшего ликвидатора в расписанных эмалевой краской ножнах. – Дозволь мне вручить тебе… этот священный знак, – и с поклоном передал ему оружие.
– Ты кто? – удивился мужчина. – Спасибо. – Он забрал ножи и с облегчением повесил их на пояс.
– Я? – малыш с хлюпаньем утер мордочку. Похоже, у него был насморк. – Я – лесной гремлин. Дикий. Но с домашними мы поддерживаем отношения, общаемся. И, конечно, тоже чтим закон, данный Большим Гремлином! – поспешил добавить он и распластался на земле.
– Встань.
– Повинуюсь, о Великий, – пушистое существо резво вскочило на кривенькие ножки и принялось обирать с себя иголки и веточки.
– Откуда у тебя мои ножи?
– Это же твои священные символы, о Великий. Гремлины из замка обратились к нам, лесным, чтоб вернуть их тебе.
– Но как вам это удалось? Догнать меня…
– О, у нас есть быстроногие особи, – гремлин постарался улыбнуться и совершенно по-человечески развел лапками. – Без этого не проживешь. Мы на все готовы, дабы услужить Великому.
– Вот как, – слаборазборчиво промычал Мэлокайн. – И между мирами ваши быстроногие гремлины, как я понимаю, не побоятся переместиться? – он опасался задавать вопрос в другой форме, поскольку предвидел, что его собеседник может догадаться – великан, назвавшийся гремлинским богом, всезнанием вовсе не обладает.
– Конечно, нет! – просиял пушистый малыш. – Раньше не боялись, а уж теперь, по велению и с благословения Великого – тем более. Благослови, о Великий! – и снова распластался по земле, впутывая в свою мягкую шерстку все то, что раньше так старательно с нее счищал.
– Благословляю, – с готовностью отозвался Мэл.
Он чувствовал, что у него начинает кружиться голова – безумная надежда, что гремлины смогут чем-то ему помочь, постепенно становилась все менее безумной.
Теперь предстояло лишь ждать.
Стол был поставлен у самого окна, которое выходило в сад. За тонким, чисто вымытым стеклом отцветали цветы, листья деревьев уже золотились, осень медленно вступала в свои права. Всю ночь лил дождь, и, хотя еще вчера погода казалась совсем летней, сегодня в наступление холодов уже верилось без особого труда. Пожалуй, без суконного плаща на улицу не стоило выходить. Окно было большое, столик – низким, и почти на одном уровне с тарелками по ту сторону подоконника, на улице под ветром задумчиво покачивались огромные бордовые и желтые головы поздних астр.
– Любимые мамины цветы, – сказал, подходя, Эвердейл. – А тебе нравятся?
– Я люблю ирисы, – ответила Монтале. – Астры мне кажутся грубоватыми. Но осенью они очень уместны.
Брат поставил на стол две тарелки – на одной грудой лежали оладьи, на второй – рис и мелко нарезанная рыба. В доме не было никого, кроме них двоих – приемные родители молодого человека уехали по делам в другой город, и вместо хозяйки дома еду готовил Эвердейл. Как оказалось, он отлично справлялся с этим, казалось бы, чисто женским делом, и Монтале, ненавидевшая кухарить, с радостью оставила кухонные обязанности ему.
– Мама сажает цветы так, чтоб с ранней весны до поздней осени у нее на клумбах цвело хоть что-нибудь. Помню, отец специально ездил в Венец за ранними тюльпанами. Там они особенно хороши.
– А ты любишь своих родителей, – вздохнула Монтале.
– Конечно.
– И ты догадывался, что они тебе не родные?
Эвердейл слегка улыбнулся. В этот миг он был похож на своего настоящего отца, на Руина Армана, как отражение в зеркале – на самого человека, разве что выражение его лица и красота казались более мягкими. И жесткости, появившейся в чертах правителя Провала после возвращения из-за грани смерти, у юноши, конечно, не было.
– Я всегда это знал. У отца не может быть детей, в юности он попал в магическую аномалию. И они меня усыновили. Но разве это имеет значение?
– И как ты относишься к новости, которую мне сообщил местный правитель?
Монтале, разумеется, рассказала новообретенному брату о встрече с Руином Арманом, а также все, что услышала от него. Эвердейл же упрощенно объяснил ей, долго пребывавшей в недоумении, кто такие вырожденцы. К ее удивлению, молодой человек выслушал новость спокойно и выразил желание познакомиться с настоящей матерью. Настоящего же отца он знал, правда, издалека, поскольку Руин Арман не раз и не два появлялся в Академии. Почему-то и на правителя Провала он не обижался совершенно.
– Наверное, ты просто был счастлив в детстве, вот и все. Тебя любили, – сказала девушка.
Брат не спорил.
– Они меня любили и любят. И я люблю их. Но это не помешает мне полюбить настоящую мать. Тем более, как я понял, она в решении нашей судьбы не участвовала и по-прежнему верит, будто мы родились мертвыми.
– Ты уже готов принять ее как мать…
– Две матери – это лучше, чем одна, – Эвердейл посмотрел на сестру долгим и пронзительным взглядом. – А ты разве не мечтала встретиться со своей матерью?
– Мечтала, – со вздохом ответила она.
– Теперь у тебя есть такая возможность.
– Да? Знаешь, я уже не маленькая девочка. Как подумаю, что… – Монтале запнулась, но брат за несколько дней их общения удивительным образом научился понимать все ее недомолвки и умолчания.
– Как подумаешь, что она жила себе безмятежно, счастливо, в то время как ты мучилась. Ты это имела в виду?
– Да. От тебя ничего не скроешь. Но обида, она же… объяснима. Понятна.
– Конечно, понятна. Но согласись, что наша матушка, имей она возможность, растила бы нас так же безмятежно и счастливо, в Асгердане.
– Откуда ты знаешь, что она была бы хорошей матерью?
– А откуда ты знаешь, что – плохой? Человек хорош и достоин уважения, пока не доказал обратного, – он обнял Монтале за плечи. – Тебя просто слишком мало любили.
– Меня любил мой наставник. Но его убили давным-давно.
– Ты привыкнешь к тому, что в твоей жизни все благополучно, – сказал Эвердейл.
В его голосе прозвучала неожиданная властность, к которой девушка еще не успела привыкнуть, но уже встречалась с нею раз или два. Этот тон необъяснимым образом умиротворял ее. При звуках его голоса, полного настойчивости и силы, Монтале чувствовала, как ее охватывает приятная слабость. Удивительное дело, прежде ощущение слабости бесило девушку и даже пугало ее, теперь же все изменилось. Впрочем, к брату она в первое же мгновение испытала такое доверие, какого не находила в себе, даже общаясь с наставником.
