С самого начала Майлз относился к нему скорее как к другу, а не слуге. Джосан приписывал это одиночеству хозяина, однако недавно появились подозрения относительно другого мотива. Часто, оборачиваясь, он замечал во взгляде вояки голодные проблески, хотя, когда сержант видел, что за ним наблюдают, выражение лица становилось нейтрально вежливым.
Наверное, монаху стоило почувствовать себя польщенным: он стал объектом чьего-то внимания и желания. С тех пор как лихорадка вытянула все силы, Джосан ни с кем ни разу не делил ложе, и в воспоминаниях не осталось ни лиц, ни впечатлений — просто легкий поцелуй, расплывчатый образ, чуть тронутая загаром кожа да заливистый смех. Нарушив столько клятв, вряд ли стоит ограничивать себя новыми. Почему бы не предаться любви с человеком не из братства. Не стоит отрицать, что какая-то часть была бы рада отдаться наслаждению и почувствовать удовольствие от прикосновений, пускай даже и на несколько часов.
Но рисковать близкими отношениями он не мог. Сержант уже стал свидетелем провалов памяти, хоть, может, и не осознавал всей значимости странного поведения помощника. Однако связь между любовниками намного теснее, чем между хозяином и работником. Вдруг Майлз уснет рядом с Джосаном, а проснется с Другим?
Именно так называл монах свою темную половину — Другой. Часть, которая управляла телом и сознанием в течение времени, которого он не мог вспомнить. Порой казалось, что даже мысль о той половине способна вызвать ее появление, поэтому размышлять на эту рискованную тему, стремительно ворвавшуюся в жизнь, не хотелось.
Приходилось постоянно лгать, предать все заповеди ордена, оставить поиск истины, которому посвятил большую часть жизни. А теперь он превратился в зайчишку-трусишку, замирающего от испуга при каждом шорохе травы и лелеющего надежду, что бездействие поможет спрятаться от ястреба, кружащего по округе.
Джосан намеренно не задавал себе вопросов, откуда у него такое знание лошадей, предчувствие погоды и способность призывать огонь. Теперь, если нужно разжечь костер, монах доставал недавно купленные трут и кремень. Раньше Джосан считал, что способность к языкам — его собственная, однако игра, в которую его вовлек Майлз, разбудила Другого, и когда к беглецу вернулось сознание, выяснилось, что прошло два полных дня.
Монах знал, что хозяин конюшни чувствовал что-то неладное, поскольку в последнее время стал внимательнее за ним наблюдать. Но что бы тот ни думал, разговора с Джосаном он не заводил, а только присматривался. Уже за это монах испытывал огромную благодарность. Сам он не мог дать разумного объяснения, а лгать человеку, который делал только добро, не желал.
Делиться страхами беглец не имел права. Если он действительно страдал от временных приступов безумия, а Джосан именно это и предполагал, то его судьба предрешена. Закон гласил, что таких несчастных нужно приводить в магистрат и запирать в четырех стенах, чтобы они не принесли зла. Вредили ли они себе сами, не имело значения, тюремщиков это не касалось, и горемыки, как правило, долго там не протягивали.
Конечно, в большинстве случаев таких душевнобольных находили только после того, как безумие заставляло их совершить какое-нибудь ужасное преступление. Они — чудовища в человеческом обличье, их заурядная внешность маскирует поступки необъяснимой жестокости и безнравственности: матери топили собственных детей; добрые мужи завлекали невинных в свои комнаты, а потом расчленяли тела; голубоглазые малыши убивали братишек или сестренок за игрушку.
Джосан никогда не задумывался о судьбе таких людей, кроме как в контексте ужасных историй, доходивших до столицы. Теперь он жалел, что не обращал внимания на такие новости. Охватило ли этих несчастных безумие внезапно? Или они пережили медленный переход во тьму, чувствуя, что разум наводняют чудовища, и были не в силах что-нибудь с собой поделать, дабы избежать столь страшной судьбы.
В Братстве есть ученые, занимающиеся магией души. Горстке самых выдающихся братьев и, как правило, старейших, доверили знания, которые орден культивировал веками. Знакомство с тайнами человеческой души считалось опасным, и изучавшие древние манускрипты старики никогда не покидали стен коллегии. Всего несколько приближенных подозревали, что библиотеки хранят столь важную информацию, и только избранные знали, что ученые не просто изучали магию тела и души, но и, если появлялась возможность, практиковали.
Еще один пример иронии, правившей жизнью Джосана. Единственное место, где можно найти ответ, что с ним происходит, и избавиться от Другого, было одновременно и желаемым, и недоступным. Теперь настойчивые требования брата Никоса оставаться на острове Тксомина получили зловещий смысл. Неужели он знал о душевной болезни, что и оказалось причиной ссылки? Если так, то рискованное путешествие в Каристос может обернуться еще большей проблемой, ведь теперь Джосан окончательно перестал подчиняться воле ордена, и у братьев не останется выбора, кроме как отправить монаха в магистрат, который обречет его на жизнь в катакомбах.
С другой стороны, каждый день, который Джосан проводил в городе, выставлял его в собственных глазах еще большим трусом. Бескорыстный человек ушел бы отсюда немедленно, отыскал бы уединенное местечко в лесу или горах, где, возможно, безумие не принесет никому вреда, кроме него самого. Порядочный мужчина покинул бы поселок и не стал рисковать другом, подвергая того опасности, Ведь в другой жизни они могли бы стать настоящими товарищами, а не хозяином и слугой.
Но иногда Джосан убеждал себя, что безумие не обязательно должно наступить неминуемо. Если вдруг объявится Другой, тогда он покинет город. И все-таки ощущение горечи не оставляло его, ибо Джосан прекрасно понимал зыбкость этих обещаний. Несмотря на все попытки избежать сильных эмоций и сосредоточиться на медитации, брат понимал, что однажды защита падет, Другой вернется и захватит власть над телом навсегда. Тогда разум Джосана останется в ловушке неизвестности и серости, а тело начнет совершать поступки необычайной жестокости.
В течение нескольких дней, последовавших за клятвой, Другой милосердно отсутствовал. Зима полностью захватила окружающий мир в свои объятия, однако это не означало, что работы стало меньше. Несомненно, путешественников на дороге поубавилось, зато те, кто умудрялся добраться до города, приезжали на лошадях, полностью покрытых грязью. А с такими и забот больше: отмыть, очистить, причесать. Либо нужно починить кареты. В те дни, когда путешественников или императорских гонцов не оказывалось, оставались лошади в конюшне, за которыми тоже необходимо присматривать.
Впрочем, Джосан радовался работе. Выяснилось, что концентрация на каждом задании помогала по крайней мере ненадолго забыть о дилемме, владевшей его умом. Брат брал на себя все больше и больше обязанностей, занимая даже так называемые свободные часы ремонтом упряжи или уборкой в сарае, пока Майлз не потерял терпение и не приказал оставить все как есть.
Покинув конюшню с намерением хотя бы раз насладиться выходным и потратить с трудом заработанные монетки, монах решил бесцельно послоняться по улицам Атаки. Он достаточно хорошо знал город, хотя и не мог сказать того же о жителях. Кого-то он узнавал в лицо, кто-то помнил его как слугу Майлза. Однако никто не выказывал особого дружелюбия, хотя Джосан и сам с трудом мог представить, о чем с ними можно говорить.
