С музыкой все было в порядке, но вообще на свадьбе время о времени происходили какие-то мелкие неприятности. Акробат, выпрыгнувший из свадебного торта, испеченного в виде императорского дворца, оступился, хотя и не упал. В течение церемонии жених путал слова и несколько раз отвечал за невесту. Одна из лошадей почетного караула опорожнила свой кишечник прямо во время парада, растянувшегося на пятьдесят ярдов по внутреннему двору, начиная от дворцового храма и заканчивая у портика собраний. «И лишь моя музыка безупречна», — вновь и вновь думал Мильвариос. Конечно, император был удовлетворен и обещал сделать его Герольдом Декларации. А сейчас у Мильвариоса появилась и та, что согреет его постель в оставшуюся часть ночи. Хотя она была немного старовата, как некоторым могло показаться, на ее коже не наблюдалось морщин, и, как говорили, леди Аррикин придерживалась диеты и даже делала упражнения для поддержания своего очарования.
Но Мильвариос не мог продать гимн леди Аррикин. Однако он сумел бы написать его, а затем распространить слухи о вероятности своего авторства. Считалось, что ему более пристало отказаться от комментариев, нежели опровергать эти слухи, тем самым давая повод думать, что гимн вышел из-под его пера. Это также дало бы окружающим повод считать, что император благоволит дочери леди Аррикин, что было немаловажно. Ирония заключалась в том, что гимну даже не обязательно было быть хорошим, раз Мильвариос отрицал бы свое участие в нем. В самом худшем случае Мильвариос просто проведет замечательную ночь с леди Аррикин, а затем наймет какого-нибудь голодающего студента-музыканта, чтобы тот написал что нужно.
Оглядевшись в последний раз, Мильвариус подумал, что все идет как по маслу. Присутствующие постепенно пьянели, объедались и флиртовали друг с другом. Мильвариос сумел привлечь внимание императора, и тот поманил его к себе.
— Мой господин музыкант, как бы я был без тебя? — спросил ласково монарх, когда Мильвариос склонился перед ним. — Сколько мелких неприятностей произошло на этой свадьбе! Неужели это предвещает, что и сам брак будет полон подобных раздражающих мелочей?
— Не могу сказать, Ваше Величество. Я музыкант, а не провидец.
— Только твоя музыка безупречна. Конечно, ты понимаешь значение этого?
— Возможно… — начал было Мильвариос, не зная, что сказать: мысли одна за другой внезапно появлялись в его голове. — Возможно, в браке и придется столкнуться с определенного рода досадными неожиданностями, но супруги будут жить в гармонии друг с другом, несмотря на превратности судьбы.
Император улыбнулся и хихикнул. Это был первый знак его хорошего настроения за весь день.
— Скажи мне, мой гармоничный друг, сгодишься ли ты в сенешали? — спросил он, не переставая улыбаться Мильвариосу.
— Знаток музыки должен также быть сенешалем, Ваше Величество, но сенешалю не обязательно быть музыкантом.
— Молодец, Мильвариос, молодец. Ну же, скажи, почему ты хотел меня видеть?
— Я надеюсь, что в награду за сегодняшний вечер вы соблаговолите отпустить меня на ночь, господин.
— Конечно, иди в кровать хоть сейчас, и крепкого тебе сна. Завтра ты узнаешь о своих новых обязанностях, приходи ко мне за час до полудня. Вероятно, ты сможешь привнести часть своей гармонии в суетную дворцовую жизнь.
Мильвариос чувствовал себя на седьмом небе от счастья, когда покинул императора и стал готовиться к визиту своей гостьи. Много будет слухов, если кто-нибудь увидит ее здесь, но вскоре и его собственное имя станет известным. Император назначит его дворцовым сенешалем в течение ближайших двенадцати часов. Такие мысли будоражили душу магистра музыки.
Он и подумать не мог, что жить императору осталось всего три минуты и пятьдесят семь секунд.
Сентерри бесшумно поспешила обратно к супружескому ложу, залезла на кровать и села в ожидании мужа. Некоторое время спустя она услышала снаружи осторожные шаги кожаных сапог для верховой езды. Шаги замедлились, потом вовсе прекратились. Кто-то постучал в дверь.
— Да? — ответила Сентерри твердым, резким голосом.
— Э-э, дражайший цветок мой, э-э, это я, — сказал Коссерен, входя.
— Я вижу, — сурово ответила Сентерри.
Коссерен подумал, что с ней случится истерика от облегчения, когда он вернется. Однако Сентерри вовсе не казалась близкой к истерике. Это не сулило ничего хорошего.
— Ну, я решил, что… Ну, ты так очаровательна, что не могу опозорить тебя, так что я решил простить тебя и вернуться в твою постель.
Сентерри склонила голову набок.
— Очень мило, — сказала она. — Но следы пальцев на твоем горле говорят совсем о другом. Я думаю, ты встретил моего друга, который может ползать по отвесным стенам, который сильнее тебя и твоей лошади вместе взятых и у которого очень странные пристрастия в еде.
Коссерен положил руку на горло и бросил быстрый взгляд через плечо.
— Слушай, мне, э-э, мне в самом деле жаль, — сказал он. — Очень жаль. Отчаянно.
— О, вскоре ты еще больше об этом пожалеешь, намного, намного больше, — процедила Сентерри. — Может, у тебя и не было возможности обесчестить меня раньше кого-то еще, виконт Коссерен, но теперь-то ты, без сомнения, меня обесчестил. Переспал с дюжинами девственниц, да? Ну что ж, если ты улыбнешься хотя бы портрету другой женщины, я рассержусь очень сильно. Ты знаешь, кто вернется, если это произойдет?
— Д-д-да.
— И еще кое-что. Ты будешь — как очаровательно выразился мой друг-демон — «заниматься любовью» шесть раз за ночь…
— Шесть раз? Я сказал…
— До тех пор, пока я не забеременею. Теперь раздевайся и ложись в постель.
— Да, моя цветочная чашечка, немедленно, — пробормотал виконт, скидывая обувь и буквально срывая с себя рубашку. — Но шесть раз!
— Подумай о ком-нибудь еще. Если это поможет, я, например, так и сделаю.
— Как скажешь, услада моих глаз.
— И вот еще что, Коссерен!
— Да, мой ураган лепестков?
— Первый раз за эту ночь не считается.
Мильвариос повернул узорчатый ключ в особом тройном замке и открыл дверь. Дворцовые двери, особенно закрытые, всегда представляли собой существенное препятствие — ведь нужно было остерегаться грабителей. Последние были опасны не только для драгоценностей, но и для обитателей дворца, поскольку обычно бывали вооружены.
Мильвариос взглянул на золотую монету, которую всегда оставлял на столе. Не окажись ее здесь, Мильвариос запер бы дверь снова и позвал стражников. Однако монета лежала на своем месте, и единственным, что двигалось в его покоях, было пламя в камине и тени на стенах. Мильвариос вошел, огляделся, закрыл дверь и повернул ключ в замке.
Не пройдя и полкомнаты, он неожиданно обнаружил, что золотой монеты на столе нет.
— О нет, я забыл заказать вечер кувшин хорошего вина для себя и своей возлюбленной! — воскликнул Мильвариос, нарушив царящую тишину. Крик вышел резким, почти истеричным.
