Какая-то сила оторвала его от земли, точнее, от того, на чем он стоял. Мраморный колодец, в котором пенился Источник, через долю мгновения оказался далеко внизу, великан куда-то исчез, а вокруг затрепетали клочья тумана. Огромная белая птица, совершенно не по птичьи обхватив его когтистыми лапами, поднималась все выше и выше, и это была Сандра. Лопо сам не понимал, как он узнал ее в таком обличье, но это была она, стремительная, непредсказуемая, прекрасная. Какая еще? Высокомерная и навязчивая одновременно, уверенная в том, что все, ей приглянувшееся, должно ей принадлежать до тех пор, пока глаз не ляжет на что-нибудь еще… Гальмаро… Она хоть и Сандра, но все-таки Гальмаро.
Птица глянула на него, причудливо изогнув шею. Черные птичьи глаза, казалось, ничего не выражали. Краем глаза он заметил, что фонарь, снятый с проклятой тарелки, все еще болтается у нее на шее.
Червячок… Ему вдруг показалось, что он червяк, которого несут в гнездо, чтобы скормить ненасытным птенцам, а глаза Сандры-птицы приблизились к нему вплотную, и в них, как в черном зеркале, он увидел себя. Червяка, противного, белого, извивающегося. Клюв раскрылся, издав хриплый вопль, и лапы разжались, выпустив его. Крик повторился, но уже где-то в стороне, клочья тумана уже неслись вверх, а снизу стремительно надвигалась земля, словно дно пропасти, из которой не может быть возврата…
12-я зарубка на Лампе, вечер
Слабый ветерок забавлялся шелестом низкорослой выгоревшей травы, едва заметно качал одинокое чахлое кривое деревце…
Он был то ветром, то травой, то скрипучей веткой, а временами и тем, и другим, и третьим. Ужас безнадежности настиг его, когда до земли оставалось не более двух сотен метров, и ему вдруг захотелось слиться с редкими облаками, оставшимися далеко вверху. Он превратился в каплю, обычную дождевую каплю, только непомерно огромную. Ему показалось, что он занял собой полнеба, но встречные воздушные потоки разбили его на тысячи, сотни тысяч мельчайших брызг, которые тут же впитались в горячую растрескавшуюся землю. Влага исчезла, как будто ее и не было, он слился с почвой, растворился в ней, а потом, через долю мгновения, потерял себя, оторвался от собственного сознания. А тело… А было ли оно?
Казалось, прошли столетия, прежде чем, открыв глаза, он обрел зрение. Над ним плыли те же редкие взлохмаченные облака, в которых исчезла белая птица. Сандра. Ее имя стало первым, что возникло в его вернувшемся сознании — как только он вновь осознал себя человеком, личностью, солдатом, беглецом… Он приподнялся на локте и осмотрелся. Тот же ветер, та же трава, то же дерево, но теперь они сами по себе, а он — отдельно от них… Пилотка была засунута под погон полевой «жабы», штык-нож в ножнах из рыжей пластмассы свисал с кожаного ремня. Форма была точно такой же, как и та, в которой он отправлялся в последний бой, только новенькая, с иголочки, и погоны были на месте. Сейчас бы «Доди» сюда, автомат, пару ящиков патронов, и можно было бы начать разбираться с этим бесплатным цирком.
Вечер был на исходе, и красный блин тускнеющего светила завис над каким-то пригорком, готовясь скатиться с него в соседнее полушарие. По соседнему склону неторопливо спускались двое путников. Они были далеко, и рассмотреть их с такого расстояния, да еще и против солнца, было совершенно невозможно, как невозможно было расслышать их беседу. Но слова совершенно неожиданно донеслись до него. Говорили на древнеромейском языке, который изучали в офицерских учебных корпусах Ромейского Союза как язык команд и общения офицеров из разных провинций. Лопо не пользовался им с тех пор, как покинул Равенни, но забыть порой труднее, чем выучить.
— Нет! Я так и не пойму, почему ты рядом, а я еще жив, — говорил однорукий старик, тяжело опирающийся на обломок скрюченной ветки. — И я не вижу за собой вины — не я, так другие отдали бы тебя Милосердным. Но ты как-то вырвался, ты меня нашел зачем-то. Может быть, ты хочешь, чтобы я сам зарезался? Вот уж этого-то мне никак нельзя… Да, я отрекся под пыткой от древних богов, но кто знает, может быть, они еще владеют царством мертвых. Если так, то туда не полагается приходить незваным.
— Помолчи хоть до заката! — оборвал его сбивчивую тираду второй, который был явно моложе и шел, ни на что не опираясь. — Зачем ты мне нужен, я не знаю, но зачем-то нужен. Мне сказали…
— Кто сказал?! Духи? Ветры? Эленга твоя? Все — молчу, молчу… Ну, раз сказал кто-то, значит, так тому и быть. Значит, не тронешь ты меня. А я, грешным делом, хотел прошлой ноченькой шмякнуть тебя клюкой по головушке. И позапрошлой ночью хотел, а может, и этой захочу…
— Да умолкни же ты, наконец!
— Ну, молчу, молчу…
На этот раз голоса действительно затихли, но Лопо отчетливо различал шорох шагов. Ему вдруг захотелось стать невидимым, и он ничуть не удивился, когда это ему удалось. Чем дальше солнце зарывалось в далекие холмы, тем больше обострялись его зрение и слух. Путники приближались, все отчетливей скрипела клюка, на которую опирался старик, и шелестели складки одежд в такт шагам.
Когда почти совсем стемнело, молодой остановился и отобрал у старика клюку.
— Здесь заночуем, — сказал он сурово, бросил на землю свою хламиду и уселся на нее.
— Тут ни воды, ни веток, чтоб костер запалить… — попытался возразить однорукий, но было ясно, что его мнения никто не спрашивает.
— Дай хоть сыру кусок. Я ведь знаю, есть у тебя.
— Есть.
На какое-то время они умолкли, и ветер завыл отчетливей, как будто тоже хотел что-то сказать. Лопо прислушался к его порывам, и первые слова, произнесенные стариком, ускользнули от него.
— … мне хватало покоя, который даровал мне владыка Родонагрон. Он воистину милосердный владыка. Когда Милосердные Слуги отыскали на отрогах Северного Хребта хранимое мною капище, они лишь сокрушили жертвенник, а меня невредимого доставили к вратам Варлагора. Да, потом была пытка, но не ради упоения моими страданиями наблюдал за нею владыка. Никто не хотел моей смерти и не радовался моим мучениям, им только-то и было нужно, чтобы я отрекся. Я мог сам прекратить свои страдания, стоило лишь пасть на колени и поцеловать полы одежд бессмертного владыки. Сначала я наивно думал, что они хотят сломить мой дух страданиями плоти лишь затем, чтобы потом насладиться моим унижением. Но нет… Когда силы мои иссякли, и я сделал все, что от меня хотели, ворота узилища распахнулись передо мной. Милосердные Слуги даже не забыли дать мне хлеба и сыра, и это было первой милостыней, за которой протянулась моя рука.
— Я не понял — ты в чем-то раскаиваешься?
— Не в чем мне каяться. И не перед кем. Владыка меня простил за непокорство, а с Оденом-Судией мы еще увидимся — там и видно будет…
Странные собеседники умолкли, и ветер затих. Стемнело настолько, что Лопо уже не опасался быть замеченным. Теперь он сидел на теплой еще земле в сотне метров от пришельцев. Нет, это он тут пришелец… Пришелец — куда? Однорукий вскоре задремал, не меняя позы, а его спутник лег на спину и начал рассматривать звезды. Чувствовалось, что он устал от долгой дороги и пытается бороться с подступающим сном. И с каждой минутой им все больше овладевает страх перед шепчущими видениями, которые в этих краях преследуют спящих. Лопо поймал себя на том, что не только видит в темноте, не только понимает незнакомую речь, но и способен проникнуть в слабые отголоски чужих мыслей. Однорукого привели сюда силой, и он даже не знал, зачем. Но и облако страха, витавшее над ним, было еле заметным, и оно постепенно рассеивалось по мере того, как старик засыпал. Видимо, он уже устал бояться, и ему было уже почти все равно, что происходит с ним и вокруг него. А второй, то ли молился, то ли просто причитал. Страх сгущался вокруг него, но он знал, на что шел, хотя не вполне понимал, зачем.
