— Сделай то, что я говорю, и древние боги, может быть, простят тебя… — Он осторожно протянул Однорукому сосуд, который теперь почему-то казался особенно хрупким.
— А что там?
— Не знаю. Может быть, Видящие тебе скажут. А может быть, и нет.
— Безымянный, я принес Кувшин Холодной Глины. — Чуткий Олень стоял перед старцем в полупоклоне, хотя мог как равный сесть рядом. — В нем сокрыто нечто, в суть коего мы не в силах проникнуть ни беглым, ни внимательным взором.
— Кольцо замкнуто? — Безымянный оторвался от созерцания очага.
— Все, кто сегодня не покидал Притвора, готовы сомкнуть ладони.
Безымянный поднялся, и Чуткий Олень едва успел откинуть перед ним полог шатра. До Каменного Кольца, вокруг которого собрались все Видящие, было не более трех сотен шагов, и каждый шаг имел свое имя. Ритуал требовал мысленно обратиться к своему следующему шагу, прежде чем сделать его. По этой тропе невозможно было ходить быстро, и Чуткого Оленя удивило, что Безымянный ушел вперед, минуя тропу.
Смерть не опаздывала. Он просто попросил ее подождать. Но она не могла ждать бесконечно. Мгновение жизни остается мгновением, как бы долго оно ни тянулось, и наивно надеяться, что можно застать Час Пробуждения, ради которого они хранят знания и ремесла, забытые людьми в эпоху бессмертных владык… Он ждал, когда вернется странник, нашедший однажды в Притворе спасение от Милосердных, и смерти тоже пришлось набраться терпения. И вот — Сосуд Холодной Глины, принесенный, по преданию, Оденом-Судией из сопредельного мира, снова в Притворе, и вокруг Каменного Кольца, возведенного, по тому же преданию, Веолом-Воителем, смыкают кольцо Видящие. Песнь Начала пробудила силы, заключенные в Сосуде, и один из ветров стал добычей Видящих… Один из девяти, подвластных басилее Эленге? Леденящий Каббиборой? А может быть, один из тех, чьи следы утеряны столетия назад?
Ветры сродни бессмертным — и тех и других исторг из себя Источник. Если ветер угодил в ловушку, значит, и бессмертные владыки могут быть уязвимы. Не зря же Родонагрон, вороном летя над Варлагором, старается стороной облетать Притвор, не потому ли басилея Эленга так ненавидит Видящих, что ее магия бессильна рядом с Каменным Кольцом…
— Эленга ненавидит Видящих, потому что считает нас слугами Родонагрона… — Чуткий Олень, оказавшийся рядом, прочел его последнюю мысль. — Мне сказал об этом Гет-странник, и он не солгал. Я бы увидел ложь.
— Сейчас не время… — Старец оперся на его плечо. — Эленга… Родонагрон… Не важно, хороши они или плохи, милосердны или жестоки…
Безымянный заметил, что теперь сотни мысленных взоров устремлены на него. И еще он понял, что не успеет… Сосуд Холодной Глины будет откупорен уже без него. Пора передавать посох…
— Пусть подойдет Трепетная Лань…
Главное — встретиться с ней взглядом в тот миг, когда душа покинет одряхлевшее тело.
— Пусть подойдет…
Она уже была рядом.
— Не важно, милосердны они или жестоки, своенравны или справедливы, мудры или безумны… — Он говорил — она слушала, и взоры их слились. — Когда-нибудь их вечность закончится, и наше терпение должно ее пережить… Час Пробуждения придет. Ты видишь?
— Я вижу, — отозвалась она, восемнадцать прожитых зим, мгновение жизни, которое впереди.
— Бессмертные уйдут, как ушли когда-то древние боги, и тогда мы отдадим, все, что имеем…
Его тело обмякло на руках Чуткого Оленя и подоспевшего Поющего Цимбала. Все взоры обратились к Трепетной Лани, которая в тот же миг утратила свое имя.
ГЛАВА 8
"От настоятельницы монастыря Сано-Иво п.м. Лауры грешнику, бандиту, бунтовщику и вероотступнику Сезару дю Гальмаро.
То, что вам, сын мой, гореть в Пекле, известно всем, даже тем грешникам и бандитам, которые с вами прячутся по джунглям, не упуская любой возможности досадить добропорядочным и богобоязненным гражданам. Об этом я упоминаю затем, чтобы вы и ваше отребье не забывали хоть раз в неделю уделить пару минут молитве, и хотя бы раз в году исповедоваться во храме, чтобы нам, смиренным сестрам, знать, за какие ваши гнусности молить о прощении Господа Единого и Всемогущего.
Сегодня прибыл к нашей обители ваш вшивый посланник, но мы его к себе не пустили, чтоб не плодить антисанитарию в Божьем доме. Сказал он, что приехал забрать от нас Божью овечку Сандру, заботу о коей вы передали в наши заботливые руки. Не отдам! Ей, овечке Божьей, и так ваша поганая кровь покою не дает. Хоть мы ее стараемся держать в строгости, но сил наших, больше чем лет на ближайшие пять, не хватит. Третьего дня Сандра, овечка Божия, замечена была в келье своей за чтением богопротивной книжицы «Вдвоем под небесами». Где взяла, не признается. Я, пока прочла, вся исплевалась, и до сих пор, как вспомню, так в краску бросает. А вчера Сандра, овечка Божия, явилась ко мне на исповедь, а от нее табачищем несет. «Курила, паршивка?» — спрашиваю, а она в ответ хитро так прищурилась и говорит: «Грешна, матушка». Хорошо хоть — не врет на исповеди, а то давно бы лозы отведала. Если и дальше так пойдет, вырастет из нее греховодница, такая же, как вы, несмотря на все наши заботы. Яблочко от яблоньки недалеко падает.
Одно утешение — в науках Сандра, овечка Божия, преуспела, хоть и особым старанием себя не утруждает. А посланнику вашему, даже если он с мылом помоется, я Сандру, овечку Божию, не отдам. Сами приезжайте. Заодно и исповедуетесь. Сама слушать ваши сальности я не буду — к о. Стефану, иеромонаху, сходите, и пока от него справку о покаянии не принесете, даже разговаривать не буду".
1 марта 2970г. Канун Первого Причастия Святого Иво.
* * *
«Мужам, кои не оставили отчизне двоих сынов и одну дочь, без крайней нужды на рать в иные земли не ходить. А кто пойдет, того бить лозой по пяткам и держать взаперти, покуда рать не пройдет».
«Правда Нова Града», запись на бересте, датирована 15201 годом от Начала Времен.
43-я зарубка на Лампе, ночь после заката
Какая-то сила обратила его в вихрь и погрузила во тьму. Он пытался вернуть себе телесную оболочку, но лишь обращался в боль и вновь растворялся во тьме.
Ему казалось, что прошла вечность, прежде чем где-то наверху возникло неясное свечение, и он снова стал ветром. Но лишь на мгновение…
Лопо открыл глаза и обнаружил, что стоит босиком на мокрой траве, как Эдам, только что нажравшийся яблок с запретного дерева. Он огляделся, и оказалось, что лужайка со всех сторон огорожена барьером из белых булыжников, на которые почему-то больно смотреть. За пределами каменного кольца стояли люди в просторных белых одеждах. Много, сотни три, если не больше. На него в упор, не отрываясь, смотрела совсем молоденькая женщина, сидевшая на каком-то возвышении, и ему вдруг захотелось исчезнуть. Вместо того, чтобы стать ветром, он обратился в камень — но лишь на мгновение. Просто ему дали понять, что никуда он не денется. Теперь на нем был тот самый белый мундир, в котором ему вспоминался отец.
