Не в велик день вы родились,
Да не тыном железным оградились,
Ни мать, ни отец вам – не родня,
Не высока высь, не сыра земля!
Как трава по ветру клонится,
Как с лебедкой лебедь сходится,
Так слова мои через край бегут,
Семерых из тьмы-нежити зовут.
Да придите вы с острова Буян,
Перейдите вы море-океян,
Поклонитесь мне, подчинитесь,
По моим словам появитесь!
Первым неладное почуял Славен. Рот у него округлился, рогатина беспомощно опустила опасные острия в пол. Наскакивавшие на него мужички сперва попятились, подозревая подвох, а потом по лицу поняли – сзади страшнее, чем спереди, и обернулись. Я завороженно смотрел на суму Чужака.
Из разверстой горловины медленно вытекал странный белесый дым, плыл, стелясь по полу, а потом, будто вьюн полевой, цеплялся за ноги наших обидчиков, тянулся белыми лапами к их лицам. Один из варяжских холопов отмахнулся от назойливого дыма, и тот, будто обретя вдруг собственную волю, уплотнился, на миг отлепился от него, и показалось – не дым это вовсе, а огромный белый человек с пустыми бесцветными глазами.
Лучины загасли, словно кто-то невидимый задул их. А ведь весь бой горели…
– Кромешник! – пискнула Беляна.
После ее вскрика уже все наши обидчики принялись отмахиваться да отскакивать, лупя туманные тени чем ни попадя. Кто-то завизжал дико, ненароком угодив под удар своего же дружка. Тот, не понимая, саданул еще раз и согнулся, получив в ответ увесистую плюху.
Дым сгущался, висел над нашими незваными гостями плотной пеленой, мешал им видеть.
– Этак они сослепу да с перепугу друг друга покалечат, – негромко шепнул Лис и ухмыльнулся. – А решат, мы побили…
Коли по воплям, из облака дымного доносившимся, судить, то верно он угадал – били враги наши сами себя… Может, и вовсе поубивали б друг дружку, да Чужак сжалился, толкнул дверь ногой, крикнул: «Бежим!» – будто сам одним из них был.
В бою крик совсем иначе слышится – коли один струсил и деру дал, за ним непременно еще пара трусоватых увяжется… А недруги наши, все как на подбор, храбростью не отличались – ринулись прочь, чутьем свободу ощутил. Дым их до двери проводил, а там в проеме застрял, начал опять к полу таять. А сквозь него уже силуэты избитых виднелись. Стонущие, раздавленные, одуревшие от напасти неведомой…
Глянул я на них и почуял, как заполыхали щеки. На мучения несчастных мог лишь тот смотреть, у кого вовсе не было сердца. Не в честном бою они пострадали – в битве с чародейством сами себя искалечили. Да похоже, начинали и сами это понимать – головы опускали, слезы непрошеные утирали…
Беляна мертвой хваткой вцепилась в мою руку. Девка оказалась стойкой – дралась вровень с мужиками, а ворожбы испугалась. Я ощущал, как часто бьется на ее запястье тоненькая жилка, как дрожат пальцы. Она, дурочка, глаз на ведуна положила, не знала, каков он на деле. Силен да темен, словно ночной ураган Кулла. Сердце у него каменное – в беде не дрогнет, но и в радости не колыхнется. Ей бы Славена заметить – и собой хорош, и глаз с нее не сводит, точно присушенный.
Только сейчас Славен не на нее глядел – на варяга, что на коленях у входа застыл. Дым колдовской вокруг него плотным кольцом сомкнулся, глаз багровым синяком заплыл, из губы разбитой кровь сочилась. Обезоружен и одинок он был, а все же не просил о милости – бились в глазах страх и ненависть. Смотрит так зверь, в яму угодивший. Губы варяга шевелились, шепча последнюю просьбу к богам. Чужак приподнял руку ладонью вперед, потянулся к кольцу дымному.
– Ты все забудешь… – глухо запел.
Глаза варяга утратили осмысленное выражение, голова качнулась, соглашаясь.
– Ты уйдешь и не вернешься… – продолжал Чужак. Теперь и меня охватило настойчивое желание соглашаться с его словами.
– Да… – прошептал варяг.
– И никому ничего не расскажешь…
– Да…
– Ступай…
Покачиваясь, словно лунатик, варяг поднялся на ноги и вышел. Руки ведуна вытянулись ладонями кверху и вновь согнулись к груди, приманивая к себе темный сгусток тумана. Седая голова запрокинулась, сбрасывая капюшон за плечи. Не знаю, что он сказал, но мне померещилось, будто громыхнул в горнице гром и пронесся вдоль окон вихрь, а когда все стихло, дыма словно и не бывало никогда. Только ведун, стягивая горловину, завязывал на суме тесьму.
– Тебе придется кое-что объяснить, – опомнился Славен. После общения со Змеем он стал разговаривать с Чужаком на равных, без робости, но и без превосходства. Сновидицыну сыну это нравилось, по крайней мере он уже не отмалчивался, как раньше, а отзывался, хоть и коротко. Однако на сей раз. сделал вид, что не расслышал.
– Вы вроде на двор собирались.
– А мы не торопимся. – Славен решил своего добиться. А коли так, то его ничем не собьешь. Что ж, видно, настала пора выяснить, чего хочет ведун, что затевает. Чужак тоже понял – не отвертеться и уселся на полок. Славен отодвинул ногой перевернутый нашими незадачливыми гостями столец и, остановившись перед Чужаком, ожидающе склонил голову:
– Скажи для почину, что за нежить здесь была и – откуда она взялась?
– Из сумы. Все же видели, – ведун улыбнулся. Ох, не нравились мне его улыбки из-под капюшона, когда глаз не видать. – И не нежить это вовсе, а кромешники. Хотя для вас большой разницы нет.
– А почему они тебя слушались?
– Посмотри. – Чужак потянул Славену суму. Тот опасливо взял ее, словно ожидал, что вновь вылезут из нее непобедимые порождения тьмы, повертел, приглядываясь, и, наконец, прочел написанные по краю руны:
Скрыты в суме семеро,
Силы в них не меряно,
Коли знаешь слова,
Станешь силе – голова.
Значит, вовсе не могуществу Чужака подчинялись кромешники, просто знал он заветные слова, вызывающие их из-за края неведомого. У меня на душе полегчало. Все-таки не спутался наш ведун с прислужниками Чернобога. Славен, догадавшись о чем-то, потребовал:
– Дай кошель!
Из любопытства я тоже заглянул внутрь тощего кошелька. Как обычно, там поблескивала одна монетка. Ляд его знает, откуда умудрился ведун добыть ту кучу золота, что отдал хозяйке.
– Не преуменьшится да не преумножится! – неожиданно заявил Славен и, заметив мое недоумение, пояснил, проводя пальцем по полустертой витиеватой надписи: – Здесь так написано…
– Вот почему в нем всегда одна монета! – догадался Медведь и, довольный своим открытием, заулыбался ведуну. – А я уж боялся, не ограбил ли ты кого.
– Значит, все те вещи, что ты принес, – завороженные?
