Медведь уразумел наконец, что разговор лишь двое ведут, отошел тихонько. Изогнулись дугами собольи брови ньяра – вроде ясен намек, да не верится, а потом протянул ко мне руку, провел осторожно по щеке до самой шеи. Ласково провел, словно пытался на ощупь запомнить. Обдало меня жаром, ладони сами потянулись к его сильной руке, обхватили беспомощно крепкое запястье. Одного лишь мне в то мгновение хотелось – чтоб не убирал он руку, не оставлял меня одну… Голова сама склонилась, зажала его пальцы меж плечом и щекой, налились слезами глаза-предатели. Его будто ко мне толкнуло что-то – очутилась у самой груди ярла, так близко, что сердце его слышала, сожгли поцелуем его горячие губы. Была до того я одной половинкой, а с ним рядом стала целая…
С этого вечера Эрик меня избегать перестал. Казалось, будто плотину какую у него внутри прорвало, аж лучился весь счастьем. Даже те хоробры, что с детства его знали, теперь поглядывали с удивлением да качали головами. Я тоже осмелела, стала с другими девками прохаживаться вдоль Княжьего двора, где дружинники вели бесконечные шутейные битвы. Может, любовь мне глаза застила, а может, и впрямь, был Эрик лучшим средь воев – трудно разобрать, только никто против него устоять не мог, с мечом ли, с топором ли… Слышала я байки о заговоренных мечах, что разят без промаха, и о стрелах, кои мимо цели не летают, только вряд ли бы им удалось до ярла дотянуться. Брал он в руки меч и словно перекидывался в дух бестелесный неуязвимый – ударишь, глядь, а пред тобою пусто, обхватишь, и утечет сквозь пальцы, будто вода… Страшно было его таким видеть… Может, усмотрела бы раньше, так побоялась и подойти к нему, но теперь знала уже, как далось ярлу воинское умение. Многое о его жизни знала – не один вечер вместе коротали. Открывался он понемногу, опасливо, словно речная раковина, – рассказывал об одиноком детстве, о названом брате Гуннаре, о Рюрике, взявшем сироту в хирд, о нарушивших клятву верности Аскольде и Дире, о схватках, о чужих землях…
Я больше слушала, самой нечего было поведать, разве что рассказать о доброй знахарке да оставленном в ее избушке брате… Я о Стрые не печалилась – сам он себе дорогу выбрал, и не его вина, что не по пути нам оказалось. Чужак обещал навестить его, успокоить… Наши Чужака часто вспоминали. Лис смеялся:
– Княжич он иль нет, а попомните мое слово – станет худо, он из мертвых восстанет и спасет! Привык уже…
Беляна только качала головой, а Бегун как-то раз обмолвился:
– Недолго Чужак в Ладоге просидит – не место ему там…
– Ты ополоумел совсем! – вскинулся Медведь. – Где же ему место, коли не подле отца-Князя?
– Не знаю. – Бегун закатил мечтательно глаза и, помявшись, добавил: – Тесно ему на этой земле… Ему бы туда, к своим…
Куда к своим он говорить не стал, и без того ясно было – ушел вместе с волхами их мир, а в оставшемся им места нет, даже родичи их дальние – волхвы – и те в нем долго не живут. Иногда мне казалось, что не стояла бы меж Эриком и Чужаком вековая стена ненависти, так никто лучше них друг друга не понял бы… Разные они были, словно день и ночь, но одно без другого не бывает: Солнце да Месяц – родные братья… Много раз хотела я с Эриком о том разговор завести, но едва имя волха упоминала, загоралась в его глазах леденящая злость. Ладно хоть с детства постигла немудреную бабью науку лаской мужика успокаивать. Он от моих нежных слов потихоньку оттаивал, упрекал:
– Из-за Волхов наш род вымер! Не простили колдуны проклятые незваного вторжения – наложили на род ньяров проклятие. Да еще сказали – не покинет эту землю последний волх, пока не поклонится ему в ноги потомок ньяров и не признает своего бессилия. И ваш волх лишь одной мечтой живет – меня на коленях увидеть! Никогда тому не бывать!
– Прости, прости, – успокаивала его я, – не хочешь даже слышать о нем, не буду и говорить…
Мирились мы быстро, но и ссорились не часто. За все лето может пару раз, да и то по пустякам. А в грозник месяц назвал меня Эрик женой. Никто и не удивился особенно, все видели, к чему дело шло. Сговаривали нас Рюрик с Беляной – родни ни у ярла, ни у меня не было. Стрый даже к свадьбе не приехал – обиделся, видать, на сестру-строптивицу… Получилась свадьба скромной, тихой, без подарков и кичливых обещаний – да нам того и не надо было. Смутило лишь одно. Первая ночь была у нас, словно сон сказочный, не верилось даже, что возможно такое счастье, и вдруг сжал меня Эрик так, что косточки хрустнули, и шепнул тихо, еле разобрала:
– Не грусти долго, коли не станет меня…
Я испугалась, дрогнула, вырываясь из кольца сильных рук:
– Что ты? Почему?..
– Да так, – внезапно подобрев отозвался он. – Я все-таки вой. Всякое может статься…
Лживое что-то было в его голосе, но не позволил выпытать, закрыл мой округлившийся рот мягким поцелуем, заставил забыть, о чем спросить хотела. А на рассвете постучали в дверь. Эрик встал тихо, чтоб меня не тревожить, вышел на крыльцо, заговорил с кем-то. Меня словно толкнуло невидимой рукой за ним следом – выглянула в щель.
Стоял у нашего порога старик в простой добротной одежде, с дорожным посохом в руках, узким, будто высохшим лицом под клочьями серых волос и говорил моему мужу:
– Ты, ярл, договор наш кровью скрепил, кровью и расторгать будешь!
– Обманный договор… – возразил Эрик. Старик засмеялся, утерся узкой ладонью:
– Значит, не станешь за род квитаться?
– При чем тут мой род?
– Как же? Иль запамятовал? Обещал за брата отомстить, кровь убийц пролить, а ни капли не проронил.
– Уйди лучше, – холодно сказал Эрик. – А то и на старость твою не погляжу… Не стану я по подлому наущению тех убивать, что с женой моей на одной земле выросли…
– Тебя в забывчивости упрекаю, а сам-то и забыл, что ты женился! – вновь захихикал старик. – Слыхал, слыхал, какая она у тебя красавица!
Почудилась мне в его голосе тайная угроза. Побежал холодок по коже, словно посмотрел недобрым взглядом кто-то невидимый. Захотелось спрятаться, укрыться, а есть ли защита надежней, чем широкая мужнина грудь? Выскочила я, кинулась к Эрику, обняла его за шею, а когда смогла сил набраться, чтоб взглянуть на старика, его уже не было, только шепоток плавал в воздухе:
– Ядуну красавицы по сердцу…
Три дня я потом уснуть не могла, все казалось, будто смотрят из темноты злые нечеловеческие глаза, ощупывают с ног до головы, прицениваются. Не спасала от тех глаз ни любовь ярла, ни верность друзей… Как подступала темнота к оконцу, так хотелось зарыться в теплое лоскутное одеяло с головой, будто в детстве, когда от всполохов Перуновых пряталась, и сидеть там, дожидаясь рассвета. Три дня я мучилась, а на четвертый не выдержала, расплакалась у Эрика на плече.
– Не твое это дело, – неумело успокаивал он. – У меня с тем стариком свои счеты, а ты, верно, не поняла со сна, о чем речь…
– Расскажи правду, расскажи… – захлебываясь слезами, молила я. – Коли мучать меня не хочешь, расскажи…
