— Я училась держать себя в руках, но слова иногда существуют сами по себе. Они просто вылетают и порой убивают.
— Ты прокляла меня однажды. Я умру?
— Не знаю. Не думаю. — (Волны рук очаровывают.) — Возможно, мы слишком похожи. Змеи с одинаковым ядом. Карающие.
— Ты можешь снять с меня наложенное тобой проклятие?
— Нет.
Соблазняют.
— Ты когда-нибудь пробовала навести проклятие?
«Нет, нет, нет».
— Да. Однажды. Мне было шесть.
Узлы подались.
«Забудь то, чему не можешь помочь», — вновь и вновь наставляла Адирайна, но теперь она вспомнила, о боже, вспомнила.
— Я позаимствовала одежду брата и натянула ее. Мать поймала меня. Она очень рассердилась, назвала меня извращенной, сорвала надетое. Я… Я была так зла. «Надеюсь, ты свернешь себе шею». Я так сказала. Так и случилось, она упала с лестницы, с кучей рубах, штанов, сапог в руках. Ох, мама, нет! Я беру свои слова назад, беру назад!
Она стояла на коленях, глядя в наполненные ужасом глаза матери, слыша, как дыхание покинуло замершие легкие и больше не вернулось в опустившуюся грудь.
— Беру назад… Эрулан держала ее.
— Ты была ребенком. Ты не хотела этого. Ты не в ответе!
Эрулан, та, которая тоже умерла у нее на руках, задыхаясь, с перерезанным горлом.
Нож с белой рукоятью в руках. Какое у нее право жить, если ее проклятия убивают и кровных, и нареченных близких?
Кто-то борется с ней, твердя, запыхавшись:
— Ох, не надо, не надо, не надо.
Черные перчатки схватили руки и выкрутили. Пальцы Бренвир разжались. Клинок выпал с глухим смертельным стуком и, трепеща, вонзился в пол — доски тут же обратились трухой от холодного прикосновения острия. Это вовсе не ее нож, хотя на секунду матроне показалось, что с него на нее глянуло ее собственное лицо, ничем не прикрытое, старушечье, — вон с того резного костяного черенка.
— Неужели тебя ни на минуту нельзя оставить? — спросил от дверей Серод.
— Видимо, нет. — Голос Норф дрожал. Как и рука, выдернувшая и опустившая за голенище Костяной Нож. — Матрона?
— Оставь меня, — глухо сказала Бренвир.
Она, пошатываясь, поднялась на ноги и привалилась к оконному косяку. Что она наговорила сейчас? Во имя предков, что собиралась сделать?
«Забудь то, чему не можешь помочь».
«Забудь, забудь».
Но свет все еще необычен. Когда Бренвир вошла в лазарет, было ясное утро, день еще не должен был успеть начаться, но воздух приобрел желтовато-сернистый оттенок. Женщина обернулась, разглядывая медленно клубящиеся тучи у горных склонов — чем выше, тем темнее, мрачнее, громаднее. Очевидно, Гора Албан снова остановилась, но где? Она чувствовала, что обязана знать. Если бы это окно выходило не на запад, а на восток, что было бы из него видно? Боковую лощину у Серебряной в Заречье, крепость, скрытую за облаками, но возвышающуюся над ними в дальнем конце ущелья Башней Ведьмы. Замок внизу: Глушь. Отталкивающий свет — колдовство Ранет.
Черт. Она приказала этому мерзкому шаниру убираться на свое место, и он прихватил с собой Гору Албан.
Но это ненадолго. Училище всего лишь в пятидесяти милях к югу от дома. Тяга якоря руин у фундамента сдернет их с этого рифа при следующем наплыве предвестий. Сейчас важно, чтобы никто больше не высадился, и первым делом — Норф.
— Я приглядывал за ним, как ты и сказала, не спускал с него глаз. — Серод был преисполнен собственной праведности, хотя и с опаской ступал по краю. — Разве я не видел, как он спустился вниз, прямо в руки жрецов? Они забрали его в место, которому он принадлежит, так? Лучше пусть идет. Со жрецами тебе лучше не связываться.
— Да неужто? Смотри.
Бренвир оказалась между Норф и дверью так быстро, что сама не могла бы поверить, что такое возможно.
— Ты не покинешь этой комнаты, — резко кинула она, — Я запрещаю.
— Матрона, ты не понимаешь. Я втянула Киндри во все это. Он — моя ответственность.
— Ублюдок не может требовать такого ни от кого, и от тебя меньше всего. Это неприлично.
— Леди, я провела жизнь куда менее защищенную, чем ты можешь вообразить. Меня не так-то легко смутить и шокировать. Почему бедняга Киндри «меньше всех» может рассчитывать на меня? Кто он в таком случае?
— Стыд твоего Дома. Незаконный ребенок Тьери, рожденный в лунном саду Готрегора, где все еще в позоре висит мертвое знамя его матери. Вот. Теперь ты удовлетворена?
Джейм замерла.
— Он сказал, что его бабушку звали Теларин.
— У бастардов нет бабушек. Теларин — мать Тьери и дочь Кинци.
— Если бы у меня был мелок, я записала бы все эти расчеты на стенке, если бы у меня была стенка. Кинци, последняя матрона Норфа, была мамой Теларин, а та — мамой Тьери, которая была матерью Киндри. Тьери — родная сестра моего отца. Значит, Кинци — это моя прабабушка, Теларин — бабушка, Тьери — тетя, а Киндри — кузен. Правильно?
— Да. То есть нет! У выкормышей нет кузин!
— Треклятие, — пробормотала Джейм.
Она должна была бы выяснить все это уже давно. И сделала бы, если б мысль о двоюродном брате-попике не приводила ее в смятение. Но Киндри не жрец, несмотря на то что его постоянно забрасывает в руки священников. Вот и сейчас он вновь очнется, наверняка даже не сознавая, как это его угораздило забрести туда. Обратно в ад.
— Матрона, я иду за ним. Подумай! Это сын Тьери, дитя девушки, спасая которую погибла Эрулан.
Бренвир не двинулась.
— Ты не можешь спуститься в Глушь. Есть… и другие причины. Кинци и матрона Рандира Ранет, они были в ссоре.
— И? — Серые глаза под маской расширились. — Ты говоришь, что я унаследовала кровную вражду и никто не позаботился поставить меня в известность?
— Не было нужды. В любом случае до ударов дело никогда не доходило.
— Позволь-ка предположить. Прежде чем случилось что-то столь неприсущее леди, убийцы из Гильдии Теней перерезали всех женщин Норф в Готрегоре, кроме Тьери, и никто так и не догадался почему.
На этот раз Бренвир разинула рот:
— Но ты же не имеешь в виду, не можешь думать…
— Не имею? А ты можешь? Клыки и когти бога, если даже это всего лишь возможность, почему ничего не сказали Гансу? Но такое могло привести к гражданской войне, Норфы и их союзники против Рандиров и их приверженцев. Лучше держать все в тайне в Женском Мире. Лучше видеть крах моего Дома, чем всего Кенцирата, кроме того, Белые Холмы все равно чуть не привели к этому.
Бренвир попятилась, прижав руки к ушам:
— Я не хочу слушать! И думать не желаю! Ты сумасшедшая, Джеймс. Как все Норфы. Каждый знает это.
