Гул стадиона накатывал и отступал, подобно прибою.
«За что я люблю свой город. Сочинение ученика восьмого „Б“ класса Шубина Евгения… Абзац. Киев — мой родной город. Ему уже больше полутора тысяч лет… Полу-тора… Или „полутара“? Напишу — почти две тысячи лет. От него не отвалится…»
Залитый светом стадион казался продолговатым блюдцем, до краев заполненным страстями.
У кромки поля гарцевал, захваченный игрой, мальчик лет тринадцати — сейчас, если мяч вылетит за кромку, он быстренько подаст любимому футболисту другой, запасной. И сразу же погонится за укатившимся — еще секунду назад этот мяч был центром внимания всего стадиона, всеобщим «предметом борьбы», и, когда мальчику выпадало счастье взять его в руки, ему казалось, что мяч теплый.
Мальчик гарцевал у края поля — но ему казалось, что это он бежит сейчас по траве. Что это он подкатывается, отбирая мяч, что это он несется в прорыв, что это он в падении бьет по воротам…
«Какой прессинг, — озабоченно бормотал комментатор. — Как прессингуют гости… Сборная Украины пока не производит впечатления… Чувствуется разница в подготовке игроков киевского „Динамо“ и игроков других клубов… Атака гостей! Опасно, как опасно… Шовковский успевает отбить мяч на угловой… Какое напряжение! Отборочный матч чемпионата мира… Внимание…»
Озабоченно хмурился Тарас Григорьевич — на этот раз, очевидно, его обеспокоил угловой.
«Наши перехватили инициативу… Яшкин… Контратака… Ребров с мячом! Пас Шевченко! Шевченко… выходит… обводит… проходит… Гол!!»
Ветер эмоций пронесся по вечернему городу.
«Шевченко» — сияла надпись на табло.
На поле футболисты, устроив кучу-малу, обнимали своего форварда. Сиял от счастья мальчик, подающий мячи, вопили трибуны… А Тарас Григорьевич Шевченко отвлекся наконец от тяжких дум — казалось, он приподнял насупленные брови и чуть повернул голову в сторону стадиона.
— Шевченко! — радовался комментатор. — Какой удар!
Вокруг стадиона лежал вечер, еще прохладный, но уже остро пахнущий весной. Очень темный, кое-где сдобренный фонарями, райский вечер для целой армии киевских влюбленных…
Впрочем, не весь Киев свихнулся на сегодняшнем матче. Скрипач на Владимирской горке опустил инструмент, и его единственная слушательница сочла возможным приблизиться:
— Добрый… вечер. Спасибо вам большое, я каждый раз прихожу вас слушать… и…
— Спасибо вам, — вежливо ответил музыкант. — Я вас запомнил.
— Вы знаете, я по профессии далека от музыки… Я врач. Но я иногда хожу в филармонию… мне есть с чем сравнивать…
Музыкант чуть смутился:
— Видите ли, то, что играется на улице… это не совсем серьезно.
— Да-да, я понимаю. Может быть, вы могли бы сыграть для меня… что-нибудь… что вы считаете серьезным?
Музыкант некоторое время колебался. Потом поднял скрипку, и каменный Владимир получил возможность прослушать «Вокализ» Рахманинова. И они внимали — каменный князь безучастно, зато женщина в курточке — завороженно.
«Абзац. Кроме того, Киев очень красивый город. Он расположен на живописных склонах Днепра… Хм. На живописном правобережье, на живописном Левом берегу… Река Днепр очень живописная… Надо зачеркнуть. Напишу „красивая“. Так. Символом Киева является ветка каштана, а это очень живописное… красивое… ну как сказать?! Хорошее… полезное дерево. Из плодов каштанов делают лекарства… Ну блин! Нет. Символом Киева является ветка каштана, каштаны красиво цветут на Крещатике… От блин.
Задолбался совсем. Заколебали».
* * *
Мальчик шел из школы; его щуплая узкоплечая фигура казалась еще более худосочной по контрасту с огромной спортивной сумкой, которую мальчик нес на боку. В такую сумку легко мог поместиться ее тринадцатилетний владелец; и сумка, и фирменная куртка на мальчишкиных плечах принадлежали футбольному клубу «Динамо» и вызывали внимательные, подчас завистливые взгляды окружающих пацанов.
Мальчик шел, глядя в землю прямо перед собой, и потому не мог видеть, что на почтительном расстоянии за ним следует прилично одетый мужчина лет сорока.
Мужчина оказался неважнецким сыщиком. Бабульки на скамеечке зыркали с откровенным подозрением, наблюдая, как доморощенный джеймс бонд пытается быть незаметным; мальчик тем временем свернул с асфальтовой дорожки, чтобы срезать дорогу к остановке, и через несколько шагов оказался перед глубокой, как скорбь, коричневой весенней лужей.
В луже тихо погибал раскисший кораблик из тетрадного листа.
Через воду был перекинут мост в виде нескольких мокрых досок; мальчик будто не видел его. Не останавливаясь и не раздумывая, так же размеренно, как шел до того по суше — шагнул в лужу.
Грязная вода залила его ноги по самые щиколотки; сделав еще несколько шагов, мальчик остановился. Переступив с ноги на ногу — в ботинках противно хлюпнуло — тупо уставился на кораблик.
Имело ли смысл выбираться на кладку из досок? Теперь никакого смысла не было. Ботинкам уже все равно. Так или примерно так подумал мальчик — и продолжил свой путь по воде, аки посуху.
Следивший за ним мужчина ускорил шаг. Почти побежал, больше не прячась.
Мальчишке повезло — от остановки как раз отходил троллейбус. Он успел втиснуться в заднюю дверь — какая-то тетка отпустила замечание в адрес его необъятной сумки…
Он оглянулся.
Ему показалось, что сквозь мутное заднее стекло он видит знакомую фигуру.
Впрочем, ему могло и померещиться.
* * *
Свет от уличного фонаря не давал заснуть, но встать и задвинуть шторы не хватало сил.
Чужая квартира пахла чужой жизнью. Немного нафталина. Призрак какой-то, давно выветрившейся парфюмерии. Пыль. Устоявшийся дух сигарет. Ну, и Малдер и Скалли, разумеется, тоже пахли.
Димин одноклассник Вовка, укативший на полгода в «страну швейцаров», Швейцарию, впустил друга детства пожить за совершенно символическую плату. Плюс уплата квартирных счетов, охрана от возможных грабителей (размечтался!) и кормежка Малдера и Скалли.
Перед сном Дима выпускал мышей погулять. Иногда развлечения ради сажал Скалли на пыльный глобус (очень старый, памятный еще по их с Вовкой школьным временам). Скалли осторожно перебирала миниатюрными розовыми лапами; отчего-то мышиный хвост, свешивающийся через всю Канаду аж на территорию Североамериканских Объединенных Штатов, доставлял Диме мрачное удовольствие.
Малдер и Скалли тоже были пришельцами в этой квартире. Вовкина соседка отдала их на время летнего отпуска — а вернувшись, «забыла» забрать. У Вовки мыши чуть не подохли с голоду — зато теперь, при Диме, отъелись и повеселели. Хотя Дима совсем не любил мышей, просто проклятое чувство ответственности, то самое, из-за которого и в школе, и в консерватории на него навешивали гору пионерско-комсомольских поручений, не допускало халатности ни в чем…
