— Задание?
— Да, как обычно… — она бледно улыбнулась. — Правда, проверить его вы не сможете — но мне было бы приятно.
— Знаете что… — сказал Дима после паузы. — Идемте на балкон.
На балконе было не прибрано — валялись под ногами старые газеты, обрывки веревки, полиэтиленовые пакеты. Старая яблоня совала ветки чуть ли не в окно. Под балконом мяукал невесть откуда взявшийся кот.
— Вот, этот этюд на память, и этот… И эту пьесу разобрать, — он привычно ставил против названий карандашные «птички». — Хватит?
Оксана улыбнулась снова:
— Да. Спасибо.
Говорить было не о чем, но они все-таки стояли — молча, под аккомпанемент истеричного требовательного мява.
— Это всегда тяжело — переезд, — сказала наконец Оксана, будто желая его подбодрить. — Потом будет легче.
— У меня что, такой удрученный вид? — Дима через силу улыбнулся.
Оксана отвела глаза:
— Нет… Просто я знаю. Мне приходилось переезжать… Правда, всего лишь на другую улицу, но все равно страшно.
— Страшно?
(May! — орал кот. — Маау!)
— Ну, неприятно…
— Как у вас дела, Оксана? Как на работе?
— Ничего. Летом легче… может, в августе дадут пойти в отпуск.
— Поедете на море?
(May! Мау-ау-аау!)
— Нет, что вы… На огород…
— Я теперь, наверное, никогда не попаду в Крым, — сказал Дима.
— Зато попадете куда-нибудь получше, — улыбнулась Оксана. — Там океан…
— Да… Да заткнется он наконец?!
Дима перегнулся через перила; у плотно закрытой двери в подъезд вертелся серый, худой и грязный, в репьях, кот.
— Он хочет в дом, — сказала Оксана. — Кажется, дешевле будет его пустить…
Дима присмотрелся к коту; да, конечно, он сильно исхудал и вымазался, белое пятно на груди стало серым — но не узнать его, это пятно, было трудно.
— Дядя Боря! — позвал Дима.
Сосед был уже изрядно выпивши; не сразу понял, чего от него хотят, а перегнувшись через перила, едва не вывалился с балкона:
— Мур… зик! Мурзик!
Кот услышал. Поднял морду и посмотрел на балкон.
— Мурзик, — дядя Боря, кажется, слегка протрезвел. — Елки-палки… Это…
Шлепая по лестнице разношенными тапками, сосед сбежал вниз — и тут же бегом вернулся, причем облезлый кот несся, опережая его на полкорпуса. Уверенно подбежал к двери Бориной квартиры, встал на задние лапы и принялся когтями драть дерматин.
— Мурзик! — повторял Боря. — Мурзик, это ж надо! Откуда?!
Кот не обратил на него никакого внимания.
Боря распахнул дверь:
— Мурзик… Ну елки-палки… Димка! Я… Мурзька… дрянь такая серая… прибежал… Рая уже три месяца как за ним убивается… Три месяца! Из Ирпеня! Димка, колбасы тащи, у меня ж нет ничего, колбасы ему, докторской…
Кот шел по квартире, неторопливо и методично, как наступающая армия. Последовательно и подробно выявлял произошедшие за время его отсутствия изменения: обнюхал углы, урча, потерся о край тахты, о ножки стола, полез под тумбочку, под шкаф, собрал на себя чуть не всю пыль и паутину, потом принялся рыть лапами линолеум в коридоре — Боря спешно вытащил откуда-то огромную кювету для проявки фотографий, древнюю, бурую от реактивов. Торопливо изорвал подвернувшуюся под руки газету; кот торжественно сел в приготовленную таким образом кювету и справил нужду — под одобрительные охи-ахи гостей, набежавших из соседней квартиры.
— Это Рая, Борина жена, как уехала жить в Ирпень, так кота взяла с собой, — объясняла Диминым коллегам соседка с третьего этажа. — А кот вернулся…
Толпа прощающихся почти полностью переместилась к Боре — смотреть на героического кота. Коту тащили колбасу и кусочки сыра, йогурт в баночке, молоко в блюдце — скиталец ел все.
— А Рая переживает, — сообщила соседка с третьего этажа. — Райка его любила, как не знаю что, и он у Райки на подушке спал…
— Не трогайте его, он грязный, — говорила жена Олиного брата. — Он мог подцепить лишай, у него полно блох… Оля, обязательно руки помой…
— А вот это, за ухом, не лишай?
— Не, это шерсти клок выдранный. Кто-то выдрал по дороге…
— Бедное животное!
— Да нет, вполне нормально себя чувствует… Дай ему еще пожрать…
— Так вот, он Райку любил, а к Борьке сбежал.
— Он в свой дом сбежал… Коты — они такие паскудные…
— Ерунда. Вот у меня был один кот…
Дима вернулся к себе, вошел на опустевшую кухню; для чего-то полил чахлые цветы на подоконнике.
— Я пойду, — сказала неслышно подошедшая Оксана. — Ну, я пойду?
— До свидания, — помедлив, сказал Дима.
— До свидания, — шепотом отозвалась Оксана. — Только… — она запнулась.
— Что?
— Синдром кота, — она улыбнулась. — Не болейте. Счастливого пути.
Он пожал протянутую руку:
— Синдром…
— Не болейте, — повторила Оксана. — Счастливо.
Стоя на балконе, он смотрел, как она идет к троллейбусной остановке. А шла она необыкновенно прямо, по-королевски неторопливо, высоко подняв голову — как никогда раньше не ходила.
Мимо молодых мам с колясками… Мимо развешенного на веревке белья… Мимо малышей на детской площадке… Не оглядываясь.
* * *
Они шли по городу.
На пешеходном (воскресенье!) Крещатике катались на скейтах и роликах мальчишки и девчонки. Гуляли влюбленные и пенсионеры; какие-то припанкованные подростки распивали пиво, поблескивая донышками банок. Малыши несли на палочках шарики, как когда-то на первомайской демонстрации, только вместо голубя мира — теперь на шариках белел значок «Макдональдса». Из многих динамиков доносилась музыка, и, сливаясь, ее потоки образовывали неповторимый звуковой коктейль.
Они шли рядом — Дима, Оля, Женька. Картинки пешеходного Крещатика проворачивались перед их глазами, создавая странный «эффект отсутствия». Как будто они смотрят на свой город издалека, сквозь толстое стекло. Так бывает в последний день на море — тебя уже не интересует прогноз погоды на завтра, потому что завтра тебя здесь не будет. Потом, дома, ты положишь под стекло фотографии с этим днем, зафиксированным, засушенным, будто бабочка в коллекции, будто цветок между страницами книги. И будешь вспоминать с ностальгией… А пока ты еще здесь, и ностальгии нет, есть только отстраненность.
Оля положила пригоршню мелочи на ладонь маленькой тихой старушке в белом-белом платке.
И они пошли дальше.
