— Истерика, — объяснила женщина напряженным, каким-то некстати веселым голосом. — Нервный, чрезмерно избалованный ребенок, воспаленное воображение… Он может такое нафантазировать… Со старшим не было таких проблем. Вообще никаких… А с этим…
Койка под Иваром скрипнула — Барракуда присел на край:
— Ты привила его?
— Нет. Он мне чуть глаза не выцарапал.
Ивара все еще колотило, и, до крови кусая губы, он не мог унять эту дрожь.
— Ты можешь отказаться от прививок? — со вздохом поинтересовался Барракуда. У Ивара все замерло внутри.
Женщина помолчала. Пробормотала сквозь зубы:
— Ты тоже немножко истерик… Или Онова устроит при обмене… безжизненное тело его сына?
Барракуда присвистнул:
— А, мальчик? Как по-твоему?
Лучше смерть, безнадежно подумал Ивар. И всхлипнул — длинно, прерывисто.
— Печально видеть наследного принца в столь жалком положении, — заметил Барракуда сквозь зубы. — Не так давно я лицезрел в этой комнате и надменные взгляды, и великолепный гнев, и блистательное презрение… Что же теперь, а?
Ивар ненавидел Барракуду. Ненависть и остатки гордости заставили его разлепить ресницы и взглянуть мучителю прямо в лицо; выпуклые, как линзы, глаза Барракуды были, против ожидания, абсолютно бесстрастны:
— А почему, собственно, тебе так не нравится работа Ванины? Что ты имеешь против безобидной прививки, а?
Небрежно, будто невзначай, он взял из рук женщины снабженное иглой орудие; мутно блеснула белесая металлическая поверхность. Ивар с трудом заставил себя смотреть, не зажмуриваясь; с видом любознательного исследователя Барракуда переводил взгляд с мальчика на шприц и обратно.
— Наши предки, — заметил он негромко, — содержали юношей в строгости. «Слезы мужчины, — говорили они, — приводят к бесплодию женщин… Врагам тигарда милее зреть слезы его, нежели кровь… Сокроем же слезы наши, прольем лучше кровь нашу…» Да? — он обернулся к обомлевшему Ивару.
— Этот мальчик — не наш мальчик, — заметила женщина устало. Ивару померещилась в этой усталости нотка презрения; он через силу поднял подбородок.
Барракуда снова вздохнул и, протянув женщине шприц, расстегнул манжет рубашки:
— Впрысни мне чего-нибудь, Ванина… Стимулятор какой-нибудь бодрящий, чтоб на дольше хватало…
Он встретился с женщиной взглядом — и Ивар увидел, как лицо ее, аскетическое, обтянутое желтоватой кожей лицо вдруг вспыхнуло, залилось мучительной краской, потемнели бесцветные глаза, приоткрылись тонкие губы:
— Ты… Куда в тебя еще стимулятор, бесстыдник?!
Ивар не верил своим глазам — железная женщина смутилась, как ребенок. Нервные пальцы выкинули из шприца ампулу, предназначенную Ивару, быстро вставили другую — все это время она не поднимала на Барракуду глаз, и прядь, выбившаяся из тугого сплетения, упала ей на лоб, и от этого жестокое лицо ее внезапно сделалось почти что милым…
— Ну вот, Ивар, — вполголоса говорил Барракуда, — придется мне пострадать из-за тебя… Пусть она меня мучает, эта женщина, иголкой меня колет, кровь из меня тянет, это ужасно, это мучительно, это нестерпимо… Ты готова?
Она молча кивнула и быстро клюнула шприцем в его темную, покрытую сетью сухожилий руку. Взглянула на мальчика:
— Уже все.
— Слишком быстро, — сморщился Барракуда. — Нету должного воспитательного эффекта. Да? — последний вопрос, конечно, к Ивару.
— Вранье, — сказал тот хрипло. — Вы даже не касались…
Женщина пожала плечами и вытащила из недр шприца пустую ампулу.
— Что это было, доктор? — спросил Барракуда вкрадчиво.
Она снова покраснела — Ивар не понимал, почему.
…Он почти не почувствовал боли — прикосновение резинового наконечника, скрывающего иглу, мгновение — и все.
— Ради этого стоило дергать меня, Ванина? — спросил Барракуда теперь уже сухо.
Она не ответила, низко опустив голову и укладывая инструменты в свою черную, зловещего вида сумку.
…Переходы и лестницы. Бесконечные переходы и лестницы, чадящие факелы, веером лежащие ступени… Лабиринт, нету окон, нету выхода, нету ни верха, ни низа…
Мама!..
Прохладная рука на его щеке:
— Я здесь, воробей. Что ты, не плачь…
«Мама, мне снилось, что ты умерла».
— Не плачь, воробей. Пойдем, посчитаем звездочки…
Блаженство.
Он — в невесомости. Он — в теплом космосе, темном, с красными пульсирующими сосудами; он плавает внутри бесконечно дорогого и надежного, и совсем рядом стучит, отбивая ритм, огромное живое сердце.
— Мама!..
Темнота.
Он открыл глаза.
Пусто.
Как когда-то говорил добрый дяденька, детский психотерапевт: «Научись понимать…»
«Научись понимать, что мамы больше нет… Нигде, кроме твоих воспоминаний…»
«Ты большой мальчик, пойми…»
«Ты большой мальчик…»
«Ты большой…»
«Ты…»
Он сделал усилие — и сел на койке. Отец… Скоро они выйдут на связь. Скоро все кончится. Потерпи, Ивар. Отец у тебя еще остался. Отец заберет тебя отсюда. Уже скоро — час, может быть, полтора…
Он вспомнил — был какой-то праздник, фейерверк… Плавали цветные рыбы под высоким куполом площади, летали светящиеся спирали серпантина, кого-то награждали какими-то орденами… Отца, как всегда, окружало множество людей; еще бы, ведь на нем был парадный мундир с мерцающими нашивками, черный с синим, тот самый, в котором Ивару только однажды разрешили постоять перед зеркалом… Золотая Командорская цепь ловила гранями цветные огни, и цветные огни отражались в темных, окруженных мелкими морщинками глазах, и что-то говорили улыбающиеся губы… А площадь под куполом бурлила цветным варевом, и оттого, что вокруг так много людей, Ивару стало бесконечно одиноко. Вслед за одиночеством пришла тоска — он снова вспомнил маму и заплакал.
И отец, отделенный от сына стеной спин и шумом голосов, услышал его плач среди ревущей музыки, среди топота ног, среди окриков и выкриков. Небрежно отстранен был какой-то важный сановник; спины расступились, голоса примолкли, отец потянулся навстречу Ивару — и вот уже сын ткнулся лицом в парадный мундир, и золотая Командорская цепь приятно холодит мокрую щеку, и — абсолютное счастье, безопасность, покой…
Покуда жив отец, Ивар всегда будет в безопасности. Только бы не обманул Барракуда, только бы связь…
Дверь откатилась, пропуская большеротого Иварова знакомца. За спиной у него, переминаясь с ноги на ногу, растерянно улыбался Саня.
Ивар плохо помнил улицы и коридоры, которыми конвоировал их большеротый. В круглых отдушинах деловито сновали лопасти вентиляторов; света было мало; рассеянный, приглушенный, он не давал теней, и воспаленному Иварову воображению в какой-то момент померещилось, что он плывет, не касаясь ногами пола, зависнув в липком тумане… Потом они пришли.
