— Ты получишь… все. Никто не станет преследовать тебя. Этот мальчик дороже, чем… Возьми меня заложником. Отпусти его.
Голос отца шелестел, как струйка песка на дне вентиляционной шахты.
— Я потерял одного сына… Я не могу потерять другого…
Саня, подумал Ивар. Опасно заскрипела щеколда, он поспешил глубоко вдохнуть и сказать себе как можно тверже: нет.
— Нет, — шепотом сказал Барракуда. — Я не могу, Онов… За моей спиной люди, я не могу рисковать… Ты — плохой заложник. Я уважаю твое желание пожертвовать собой — но не с моей помощью, Онов.
Командор молчал; казалось, что он не в состоянии понять обращенные к нему слова.
— Ребенку ничего не грозит, — сказал Барракуда громче. — Ему ничего не грозит, если ты исполнишь обещание…
— Я исполню обещание… — эхом отозвался Онов.
— …и получишь ребенка обратно. Если я отдам его сейчас… Никакое честное слово не защитит тигардов.
— Я клянусь! — голос Командора сорвался на хрип. — Я клянусь святыней…
— Ты не веришь в святыни.
— Я клянусь жизнью… Ивара!
— Она в безопасности. Не трать времени, Онов… Возвращайся… и поспеши. Это жизнь и смерть… Поверь, это единственный выход. Для нас обоих.
Лицо Онова странно дернулось. Сквозь страх и стыд, сквозь боль за отца Ивар ощутил вдруг жалость, острую, как нож.
— Кай… — тихо, жалобно прошептал Командор. — Я умоляю…
Ноги его согнулись. Ивар зажмурил глаза, и в наступившей для него темноте колени отца глухо ударились о пол.
…Рука Барракуды оттолкнула Ивара к двери, полуослепший от слез, он ткнулся в прохладную обшивку, отшатнулся, за его спиной рыдал и проклинал отец, проклинал и снова молил — Ивара схватили чьи-то руки, потащили прочь. Отрешенно глядя сквозь обступившие его бледные лица, Ивар страстно пожелал оказаться за зеленой скатертью под голубым шатром.
…Они играли в трехмерную «войнушку», Ивар и Саня; палили пушки, и пахло порохом — а в воображении Ивара порох источал запах жженой синтетики. После полутора часов баталии девятилетний брат наголову разбил армии пятилетнего, и потрясенный поражением Ивар не выдержал и разревелся.
И еще ревел, глядя, как загадочно улыбается мама. И еще ревел, когда она все с той же загадочной улыбкой извлекла из-за шкафа целую и невредимую, предусмотрительно запрятанную дивизию Иварова войска, и доверительно сообщила новое для младшего сына слово — «резерв»…
Слезы на Иваровых глазах не успели еще высохнуть — а волна восторга, свирепой полководческой радости уже захлестнула его по самую макушку. И хлопал глазами удивленный Саня — он-то ведь большой, должен знать, что такое этот резе…. зере… «резерв»!..
Ивар проснулся — в темноте, в замкнутом пространстве; у него в душе не осталось резервов. Ни капельки.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
…А если фонарик погаснет?!
Ивар плавал в полусне-полубреду; вокруг него покачивались звезды, нет — не звезды, фонарики в мертвых руках… Он висел посреди космоса, нагой, скорчившийся, белый от холода, ни верха, ни низа, ледяные сияющие россыпи — и пустота…
Отчаявшись, он прошептал непослушными губами — «мама».
Космос плавно качнулся.
— Мама… Мама!..
Он по-прежнему висел посреди пустоты, но не черной и враждебной — темно-красной, теплой, бесконечно спокойной. Умиротворение и покой. Полная защищенность. Он плывет в пустоте, прорезанной пульсирующими кровеносными сосудами — расслабленный, все такой же нагой, все такой же скорчившийся и слабый — но бесконечно счастливый, потому что любовь, совершенно осязаемая любовь обнимает его теплой пушистой шерстью, заключает в кокон…
Космос.
Надолго ли хватит фонарика?..
Он глубоко вздохнул, приходя в себя.
— …Прародина — для всех?
Серьезный парень с подносом в руках — тот, что приносил Ивару еду — удивленно обернулся от двери.
— Я хотел спросить… Прародина — она для всех? Или… только для тигардов?
Парень задумался. Пожал плечами, ответил, глядя в сторону:
— У всякого есть мать… Но не у всех одна мать, правильно?..
…Мама!..
Перебивая дорогое воспоминание, проплыла по дну памяти восьминогая тень-паук. Два переплетенных тела в метре над полом. «Ивар, пойми…»
— Выведи меня отсюда, — попросил он шепотом.
Серьезный парень чуть не выронил поднос.
— Выведи, — повторил Ивар тихо. — Постарайся… Улетим вместе в Город, ты пойми, Город никогда не простит… Здесь уже всем конец… Спаси меня — спасешься сам…
Ивар сознавал бесполезность своих слов — и все же говорил. Без надежды.
Парень вдруг улыбнулся — без злобы, открыто:
— Тебе не понять…
Повернулся и вышел.
Ивару не понять.
…Неужели они не боятся? Им действительно легче умереть, чем расстаться со своими драгоценными… камнями… обычаями?!
…Женщина, молодая, легкая, идет прочь, лица не видно, только подрагивают в такт шагам тяжелые косы на плечах… А над ней синее-синее, невозможно синее, горящее синим, слепящее глаза, тепло на щеках — солнце, а она уходит, касаясь травы оборками цветного платья, догнать бы, догнать бы, догнать…
Ее догоняет мальчик. Как был — в простреленом комбинезоне, в запекшейся крови…
Всего лишь щелчок открывающейся двери — а уже ясно, кто вошел.
— Нету никакой Прародины, — сказал Ивар в стену.
Барракуда не ответил.
— Нету Прародины! Зря только… переводите капсулы. Умер — нету!..
Барракуда тяжело опустился на откидную кровать. Теперь Ивару видна была опущенная голова с редеющими на макушке волосами. Человек, поставивший на колени его отца…
— Я ненавижу вас, — сказал Ивар шепотом. — По-настоящему ненавижу. Вам лучше убить меня, если не хотите, чтобы потом…
Он запнулся. Любая угроза, произнесенная вслух, казалась ему слабой, неубедительной, а главное — недостаточной.
Барракуда вздохнул:
— Знаешь что… Говори мне «ты». А то как-то ненатурально получается…
Ивар молчал, сбитый с толку.
— Мне все говорят «ты»… Ты заметил?
Он усмехнулся. Его круглые глаза уже не казались такими выпуклыми — провалились под брови, в черные ямы.
— Помнишь, я говорил тебе… Там, возле Камня… Что твой отец — достойный человек?
Ивар всхлипнул.
— Так вот… Ты — сын достойного человека, Ивар. И пойми… ЧТО ты для него.
Великое сокровище… Мальчишка. Ради мальчишки — на немыслимое унижение…
