* * *
Деревянная церковь пуста. У входа я снимаю с лацкана микрофон и прячу его в карман. Совершенно не хочется превращать свою исповедь в шоу. Внутри прохладно и сумрачно, как и должно быть. Горят свечи. Я слышу, как мои шаги отдаются под сводами. Как и должно быть. Договариваюсь насчет исповеди. Вхожу в исповедальню. Опускаюсь на скамейку, склоняюсь к решетчатому окошку. Мои глаза, быстро привыкшие к темноте, видят, пожалуй, больше, нежели глаза обыкновенного прихожанина. Во всяком случае, даже сквозь окошко я хорошо различаю исповедника — он уже очень немолод, грузен, в руках у него чистый носовой платок. Он приглашает меня к исповеди. Я говорю, что не исповедовался уже много лет и что не знаю, с чего начать. Я говорю, что очень переживаю за успех одного предприятия, что мнение мое о людях — и себе среди людей — зависит от него одного. Что давным-давно я совершил ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Что за мою голову в полиэтиленовом пакете назначена немыслимая сумма… — Погодите, — шепотом перебивает меня исповедник. — Вы… кто же вы? Вы Судья? — Да, — говорю я. Он некоторое время молчит. Потом просит меня продолжать. Я говорю и говорю. Слова вытекают из меня, принося болезненное облегчение; он слушает внимательно, время от времени вытирая лоб платком. Руки его дрожат. Когда я дохожу в своем рассказе до истории с Георгом, он наклоняется вперед, как будто затем, чтобы лучше слышать. Рука его скользит под сутану; он что-то достает из кармана брюк. Мой слух обостряется — оглушительно шуршит ткань; в темноте исповедальни я ясно вижу в его руках серебристый баллончик. Парализующий газ? В этих глухих местах даже священники вынуждены обороняться с оружием в руках — хотя бы от бродячих собак… — Продолжайте, — просит он, сжимая в потных руках баллончик. Я огорчен.
* * *
День двадцать восьмой. Мы сидим в офисе у Георга и пьем холодное пиво. — Наснимали материала уже на три забойных программы, — осторожно говорит волосатый парень с татуировкой на запястье. — У нас нет самого главного, — мрачно говорит Георг. — Я проигрываю пари. — А может быть, устроить постановочные съемки? — спрашивает кто-то из режиссеров. — Пусть кто-нибудь сыграет отказ. Документальное кино с постановочными сценами. Почему нет? Георг смотрит на него долго и пристально. Режиссер разводит руками: — Пари с отцом — ваше личное дело, но материала-то отснято на целый сериал! Потрачены деньги, время… Если правильно смонтировать все это да присовокупить игровую сцену — мы со свистом продадим программу и неплохо заработаем! Я жду ответа Георга. Он ничего не отвечает — берет телефонную трубку и уходит в соседнюю комнату. Парень с татуированным запястьем морщится, не скрывая своего мнения о Георговой невесте. Тем не менее лично мне она нравится все больше и больше — хоть я никогда ее не видел. Георг возвращается через семь минут. Щеки у него лихорадочно горят; он подходит к режиссерам и по очереди жмет им руки: — Есть идея… Мы это сделаем, ребята. Есть идея… Мы это сделаем прямо сегодня. Здесь. Разворачивайте технику, через полчаса приедет Лада. — Постановка? — спрашивает волосатый. Георг торжественно качает головой: — Нет… Нет! Лада — вот человек, который не убьет господина Судью ради денег. Съемка будет простая… Всего по минимуму… Диалог. Заряженный пистолет. Шесть пуль. Они будут сидеть на расстоянии метра друг от друга. Шесть пуль — и метр расстояния! — Мне не очень это нравится, — говорю я. — Метр — это близко. Даже для меня. — Она не будет стрелять! — Георг воздевает руки к потолку. — Она… да, ей нужны эти деньги, так же, как и мне. Но она поклялась мне, что не будет стрелять. Помните наш разговор? — он торжествующе тычет пальцем мне в грудь. — Тогда вы сказали: значит, эти деньги ей важнее, чем представление о бескорыстном мире… А вот и нет! Он искренен. Он восхищен своей невестой. Он смеется, представляя, как посрамит неверие отца. И где-то в глубине души надеется, что отец, увидев подлинность Ладиных чувств, позволит сыну жениться на ней безо всяких экстремальных выходок вроде лишения наследства… Мне хочется наконец-то посмотреть на эту Ладу. И вот она прибывает. Она ростом мне по плечо, черноволосая и черноглазая, тонкая, как травинка, и выглядит очень молодо. Георг говорил, что ей двадцать — но с виду ее можно принять за старшую школьницу. Она протягивает мне руку, здороваясь. Ладошка слабенькая, узкая. В глазах — восхищение и ужас. Георг хлопочет вокруг. Усаживает невесту то на кресло, то на кожаный диван. Режиссеры и сценаристы хмуро наблюдают. — Это будет уже подводка к ток-шоу, — говорит Георг, и волосы липнут к его потному лбу. — Вы будете сидеть вот здесь и здесь… Нет, здесь и здесь. И будете беседовать о… ребята, набросайте, какие вопросы они могли бы обсуждать? Сейчас и я, и его невеста представляемся ему неодушевленными предметами, которые следует поудачнее поместить в кадр. Черноглазая Лада нервничает, искоса на меня поглядывая. Я улыбаюсь: — Вы хотите меня о чем-то спросить. — О многом, — говорит она без улыбки. Она мне нравится — теперь уже совершенно определенно. — Тогда у вас совсем немного времени — пока они решают, как поставить свет. Она трет ладони. Я в который раз замечаю, как по-разному собираются с силами люди, желающие о чем-то меня спросить. — Кто вы? — спрашивает она. — В самом деле у вас в роду внеземные… существа? Или это сказки? — Не знаю, — говорю я честно. — В детстве и юности я много занимался спортом… Мои тренеры часто спрашивали меня о том же. — А чем вы занимались? — Боксом, легкой атлетикой, футболом… — Почему же не стали чемпионом? — Бросил, — говорю я, подумав. — Наверное, это было не очень честно побеждать так, как это делал я. Кроме того, зрители не успевали получить никакого удовольствия. Она пытается представить себе боксерский поединок с моим участием. Хмурит красиво очерченные брови: — А что говорили ваши родители? — Ничего. Я их не помню, к сожалению. — Извините, — она опускает глаза. — Бог мой, да за что же? Ассистент режиссера бесцеремонно сует руку ей под блузку, прикалывая микрофон-«петличку». Наш разговор подходит к концу — а о том, что ее волнует, она так и не спросила. — Внимание, — говорит Георг. — Лада, пистолет будет лежать вот здесь на столе. После того, как вы поговорите, ты снимешь его с предохранителя… покажите ей кто-нибудь, как это делается… переводишь господину Судье в грудь. Или в лоб. Фиксируешь на минуту. Потом отводишь в сторону — здесь будет мишень… И нажимаешь на курок. Лучше несколько раз. Будет отдача, надо бы потренироваться заранее… Эй, кто-нибудь, зарядите ей пистолет! — У меня семья, между прочим, — говорит оператор за второй камерой. Если девушка случайно промахнется и попадет в меня? Или хотя бы в прибор чтобы осколки разлетелись по всей комнате?! Георг нервно на меня поглядывает. Я молчу. Приносят пистолет. Лада смотрит на него, как на повестку в суд. Кто-то из ассистентов оказывается большим специалистом по оружию; пока он показательно щелкает и лязгает железом, распространяя вокруг неприятный запах смазки, я внимательно — от этого зависит моя жизнь — смотрю, на мою собеседницу. Ей очень хочется сделать все, как надо. Ей очень хочется, чтобы Георг выиграл пари. Она заставляет себя думать только о Георге и о пари — и еще о том, куда нажимать и как не застрелить оператора. — Зачем вообще эта пальба? — Затем, чтобы зритель видел, что пистолет заряжен! Что это не подстава! — терпеливо объясняет Георг. Лада стреляет для пробы. Пистолет чуть не ломает ей пальцы. Мне ее жаль. Направить ствол на меня она не решается. — В кадре, — говорит она Георгу, и тот, вздохнув, кивает. Наконец репетиция закончена. Пробитая мишень заменена новой; нервный оператор пьет коньяк из плоской фляжки. Запах коньяка нравится мне куда больше, чем запах оружейного масла. Наши микрофоны подключены; нас окружают сосредоточенные люди в огромных черных наушниках — будто хоровод стоячих камней. — Давай, милая! — весело говорит Георг. — Через полчаса у нас будет в клювике потрясный материал, выигранное пари и готовое шоу! Волосы стоят у него на голове, как тысяча упругих антенн. Сценарист кладет перед Ладой отпечатанный список тем для разговора. Георг дает команду; на камерах зажигаются кроваво-красные огни. Она сидит передо мной — нас разделяет офисный столик. На светлом пластике лежит черный пистолет; Лада кладет руки на край стола, будто пианистка — на клавиши: — Господин Судья, я хотела вам сказать… что вы вовсе не кажетесь… ваш облик вовсе не вяжется с тем, что о вас принято говорить. И думать. Она берет пистолет. Неумело, но твердо. — А что обо мне принято думать? — спрашиваю я, когда пауза затягивается. — О вас говорят… — она совсем не смотрит в предложенный сценаристом листочек, и это нервирует Георга. Я вижу его мимику, но Лада — нет. — О вас говорят: вешатель. Судья-вешатель. Убийца в мантии, вот что о вас говорят. — Вероятно, имеют на то основания, — кротко предполагаю я. — Мне кажется, что это неправда, — она смотрит мне прямо в глаза, на что не всякий, между прочим, решится. — Мне кажется, такой человек, как вы… не мог бы совершить всего того, что вам приписывают. — Скажите, Лада, — говорю я. — Вот мы сейчас сидим с вами за одним столом… У вас пистолет. Разумеется, мои физические возможности велики, но они не безграничны. Вы имеете все шансы застрелить меня. Скажите, для вас действительно важно, был я судьей-вешателем или не был? Ошибся или поступил по справедливости? Или поступил по справедливости — но ошибся? Она облизывает пересохшие губы. Снимает пистолет с предохранителя; снова смотрит мне в глаза: — Нет. Мне не важно… Я вообще не верю. Я… даже если бы вы были виновны, я не стала бы вас убивать. Но я не верю, что вы виновны. — А вот и напрасно, — говорю я. — Я виновен. Пауза. Напряжение висит над всей этой сценой, как свежая лесная паутина. — Виновны? — переспрашивает она жалобно. Я киваю. Она поднимает пистолет. Ствол ходит ходуном; я чувствую, как за моей спиной бесшумно разбегаются в стороны ассистенты и осветители. — Я вас не убью, — говорит она успокаивающе. — Я ненавижу насилие. Я думаю, что даже если разделить сумму за мою голову поровну на всех, кто находится сейчас в комнате — даже в таком случае Георг и Лада смогут пышно пожениться и безбедно прожить лет пятьдесят. И еще я думаю, что ей осталось всего лишь отвести руку в сторону и один раз пальнуть в мишень. Все, аплодисменты. Тогда она плавно, как в тире, жмет на курок.
