— Да… но смотри сам.
И Гай стал смотреть снова, и на этот раз в мешанине лиц ему померещилось движение. Чьи-то испуганно дрогнувшие веки, чьи-то забегавшие, слезящиеся глаза…
Он пошатнулся.
…«Дай! А ну дай, дай я, пропусти!..» — «Ры-ижие, мать их растак, расплоди-или…» — «Дай, скотина, пройти дай…» — «А вот кому медок, кому медок сладенький!» — «Морду-то ему подправь, забор подравняй…» — «Сволочи, не трогайте, сволочи!!» — «Ща, щенок, получишь тоже…»
Базар. Ярмарка, бьющий в глаза свет, цветные навесы, золотая солома, томатный сок… Золотые волосы Иля, кровь, кровь, перемазанные кровью тяжелые сапоги…
Гай схватил себя за горло. Таким явственным было воспоминание. Таким… будто вчера…
— Сволочи, — прошептал он сквозь слезы. И увидел, как померкли глаза, посерели молящие лица. Молчаливый обреченный крик.
— Сволочи… Убийцы…
Движение на коленопреклоненной площади. Зеленые огни на лице Того, кто был Крысоловом:
— Смотри еще.
Гай сглотнул. Потому что и смотреть уже не надо было — он ВИДЕЛ и так.
Рваная юбка. Прыгающие губы девочки по имени Ольга, веревка, неумело спрятанная за спиной — «Не стану жить… все равно»… Душная темнота летнего вечера, он не видел этого, но знает, как это было — «Тихо, тихо, не обидим…» — «Да придержи ее, кусается, стерва…» — «Тихо, тихо, не то щас больно будет, слышишь?..» Блестящие бороздки слез, угасшие, тусклые от отчаяния глаза…
Гай медленно провел рукой по ее спутанным волосам. По горячей голове, существующей только в его воображении; убивать нехорошо. Если бы я ВАС тогда нашел…
Откуда навязчивое чувство, что и ЭТИ здесь? Что и они, чьих лиц он не помнит, стоят сейчас на коленях в прочей толпе, и для них тоже миновала тысяча лет искупления… И теперь они тоже каются и умоляют… ЭТИ?! О чем, собственно?..
— А почему именно я должен их прощать? Разве я Бог — прощать?!
— Как знаешь… Не поступай, как Бог. Поступай, как ты… как хочешь. Как можешь.
— Никак не могу…
— Смотри. Смотри еще.
Гай повернулся, уводя взгляд от восковых, умоляющих лиц. Повернулся, шатаясь, подошел к столбу. Провел рукой — пальцы покрылись копотью; медленно опустился на камни помоста. Потянулся к вороту рубашки, но рубашки не было, рука наткнулась на мешковину — одеяние смертника.
«Они были темные, бедные… люди… Ослепленные… невежеством». — «Что же, ты их оправдываешь?» — «Я не оправдываю, но…»
— Это несправедливо, — сказал он глухо. — Нельзя одновременно… на одних и тех же весах… бедных, запуганных темных людей… которые не ведали, что творят… и… этих. Так нельзя, всех вместе, одним судом, так нельзя…
— Здесь не розничная торговля, — это был голос прежнего Крысолова, негромкий и язвительный, — здесь все только оптом… По-крупному. А «ведают» или «не ведают»… Люди, в общем-то, на то и люди, чтобы вот именно ВЕДАТЬ. Суди сам… Я не тороплю.
Гай откинул голову, прислонившись затылком к столбу. Закрыл глаза, но взгляды тех, кто собрался на площади, пробивались, кажется, даже под опущенные веки.
Вот оно что… Вот этот сон.
Не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними… Небо… неестественно желтым… безлицая толпа… с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего… начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины — и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но…
…Железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз…
Стоп. Не то; почему среди толпы…
Он поднялся. Подошел к краю помоста, уставился в толпу пристально и жадно; воспаленные глаза не смели больше вопить о пощаде — глаза молчали, и на дне их лежало понимание. Собственной обреченности. И, что самое страшное — справедливости вынесенного приговора…
Гай всматривался. Не могло ему мерещиться — во сне он видел среди НИХ и мать, и учителя, и Ольгу тоже видел, а ведь если это так…
Он смотрел и вглядывался, и время от времени сердце его прыгало к горлу — он узнавал. Лысина учителя — но нет, это не он; глядящие из-за чужих сомкнувшихся спин робкие глаза Ольги — но нет, не она, привиделось, показалось… Плащ точно такой же, как у Тины, а это кто, мама?! Нет…
— Наваждение, — сказал он беззвучно, но Тот, кто был Крысоловом, снова услышал:
— Смотри. Думай.
— Я не могу… Нет, я так не могу.
— Никто не требует невозможного… Стало быть, они обречены.
По площади прошел стон. Жуткий звук, мгновенный и еле слышный; прошел, прокатился волной — и стих. И все они стали опускать глаза.
По одному. Постепенно. Беззвучно. Только что человек смотрел, исходя мольбой о милосердии — и вот взгляд его погас, как свечки. Потупился, ушел в землю — «если ты так решил, значит, это справедливо».
«Если ты так решил, значит это справедливо».
«Если ты так решил…»
Вся площадь, вся огромная площадь, многие сотни людей. Один за другим уходящие взгляды. Опустившиеся на лица капюшоны, склоненные головы, полная тишина.
— Чем они наказаны? — спросил Гай быстро.
Черная фигура чуть заметно покачнулась:
— Не твоего ума дело.
— Но я же должен…
— Не должен.
— Именно я? Почему?!
— По кочану.
Гай вздрогнул. Слишком резкий диссонанс — бесстрастная черная громадина, онемевшая от отчаяния площадь — и этот насмешливый, нарочито язвительный ответ.
Он вернулся к столбу. Сел у его подножия; площадь смотрела вниз. Все взгляды лежали на земле, и казалось, что земля эта покрыта истлевшими, свернувшимися в трубочку судьбами.
— Я думаю, они раскаялись, — сказал он хрипло. — Я прощаю их.
Слова стоили ему дорого; выговорив их, он ощутил одновременно и тяжесть, и облегчение. И теперь…
Он смотрел на площадь — и видел все те же опущенные головы. Все те же согбенные спины, и молчание длилось, длилось…
Ничего не произошло. Ничего не изменилось.
— Сказать мало, — медленно отозвался Тот, кто был Крысоловом. — Ты сказал… а простить-то и не простил.
— Значит, у меня не получится, — сказал Гай шепотом. — Я… не святой, чтобы…
Молчание. Над склоненными головами плыл явственный запах земли — развороченной. Глинистой. Такой, что Гаю без усилия увиделась яма, в которую опускали гроб с изувеченным телом Иля…
«…Нет, темнота не страшная, ты представь, что это она тебя боится… Не ты — ее, а она тебя, понимаешь, вот и скажи — темнота, я добрый, не обижу…»
