Однажды Саня спросил, не хотела бы Улия пойти на курсы визажистов-гримеров.
– Мы могли бы работать вместе, – сказал Саня. – У меня была бы своя гримерша – ты, мы бы вместе гастролировали, это так удобно…
Не совсем понимая, что от нее требуется, она пошла за ним в большой старый дом с высокими потолками, где пахло краской для лица. Людвы здесь было немного, но она отражалась в многочисленных зеркалах и казалась толпой; Улия, как ни старалась, не могла различить в этой пестрой массе ни единого лица. Они о чем-то спрашивали ее – за нее отвечал Саня; Саня горячился, говорил то высокомерно, то просительно, толкал Улию в бок, но она все равно не могла понять, чего от нее ждут. Наконец, она устала и вышла на улицу, под песню колеблющихся на ветру проводов. Саня вышел следом, он был растерян и зол.
– Ну как так можно?! Знаешь, чего мне стоило уломать их, договориться… Это же самые крутые в городе курсы! Сюда на десять месяцев вперед…
Улия моргнула. Ей показалось, что еще секунда – и возмущенное Санино лицо сольется с прочей людвой на оживленной улице.
Она испугалась.
* * *
Мерно дышали вокзалы, качая людву из Города и в Город. Пульсировали бульвары, содрогались под тяжестью мосты. Вездесущая сеть проводов напрягалась, ловя слова и желания, и где-то на углу вздрагивал, предчувствуя недоброе, старый Шаплюск.
* * *
Однажды вечером Саня не вернулся домой.
– У меня работа до утра, – сказал он по телефону, и сквозь его голос в трубке слышался гул многих голосов и далекий женский смех. – Спокойной ночи.
Улия положила трубку и вышла на старую больную улицу. Тусклый растрескавшийся асфальт подрагивал под ее ногами, будто от озноба.
Рядом – в светлом пятне немого безответного фонаря – беззвучно остановился мотоцикл. Только не сейчас, устало подумала Улия.
– Не шарахайся, – сказал Переул. – Я не к тебе. Я к мостовичке с малой развязки, но у нее неприятности – с утра до ночи пробки… Она не в духе.
– Она тебя отбрила? – спросила, глядя в сторону, Улия.
– Почти, – Переул вдруг искренне, по-дружески улыбнулся. – Как твоя людва?
– Прекрасно, – сказала Улия. – Как твоя новостроечка?
Переул презрительно махнул рукой:
– Дура… Как все они, из новеньких.
* * *
…Стихия Переула была – полет, сходящиеся в точку линии обочин… лента спокойной сытой скорости… Вокруг не стало ничего отдельного – только целое, только Город, две полосы фонарей справа и слева, нежнейшая сеть проводов… Кирпичные стены сливались с ажурными оградками, а когда они взлетели на холм… Горящая огнем бело-красная колокольная дорога.
* * *
Был рассвет. Она сидела на перилах большого моста, за ее спиной катились взад-вперед страшные, пропахшие подземным ветром синие поезда.
Внизу тоже было течение, но другое. Вода пришла в город, вода уходила из города, так было всегда, вода отражала мосты, набережные и фонари, а потом уходила в никуда, за грань, за линию, где больше нет города и, значит, нет ничего.
Часть третья
* * *
Весенняя вода омывала дороги и тротуары, радужными потоками бежала вдоль бровки, звенела, обрушиваясь сквозь решетки водостоков. Под поверхностью города набухли коллекторы. Ветер играл на проводах, как Парень на своей гитаре.
Улия стояла у длинного, на много дверей входа, в кармане у нее был билет с красной полосой, а из-под ног простиралась вниз широченная лестница, по которой поднимались на Концерт возбужденные радостные люди.
Пестрый поток легко дробился на лица. Любое из них удивляло и притягивало. Шли девушки-студентки в смешных пушистых шапочках; развязные школьники задирали друг друга неокрепшими басами. Шли спортивного вида бабушки с небольшими внуками; шли, взявшись за руки, разного возраста супруги, озабоченные и беспечные, торопливые и медлительные, и все без исключения поглядывали на большую афишу у входа.
Иногда они обращались к Улии, и во всех взглядах был интерес:
– Милая девушка, вы кого-то ждете?
– Да, – отвечала она.
– У вас нет случайно лишнего билетика?
– Нет, – отвечала она.
До начала концерта оставалось всего несколько минут, когда фонари вдоль улицы зажглись одновременно – неверным, нарождающимся, обещающим вечер светом.
* * *
Спустя три часа она стояла внизу, в опасной близости от прямоугольной дыры в земле, однако городской ветер благоволил к ней и относил дыхание подземелья, не позволяя ему коснуться Свободного Порождения Города.
Сверху, от входа в большой концертный дом, сбегал вниз поток людвы. Улия смотрела – и не могла выделить ни единого лица: как будто два часа, проведенные под сводчатым потолком, спаяли слушателей в однородную веселую лепешку.
* * *
– Чего ты от меня хочешь?!
Саня застыл посреди комнаты, как посреди сцены. Только что была выставлена за дверь последняя девочка, взыскующая автографа.
– Я работаю до кровавого пота… Я думал, ты хоть немножко поздравишь меня! С таким успехом! Господи, у меня было потрясающее настроение… Я думал, ты разделишь мое счастье! А ты пришла, чтобы его затоптать?!
Улия молчала.
– …Ты хочешь, чтобы я жил по твоей указке, так? Чтобы я с утра до ночи слонялся по улицам, радуясь светофорам, как дурачок? Чтобы я таскал на разрушенный мост использованные стаканчики? Да, я хочу карьеры! Я хочу, чтобы у меня были слушатели не только в подворотне! Я заслужил, между прочим. Я заработал это своим горбом… А ты мне помогла? Одна твоя кислая мина…
Улия молчала. Саня осекся; раздраженно прошелся по комнате. Обеими руками взялся за волосы, пытаясь вытряхнуть из них застрявшие блестки:
– Ты просто ревнуешь. Ты прочитала эту идиотскую статейку в «Ухтышке».
Улия не поняла, о чем он. Она не читала газеты, написанные людвой для людвы.
– Ты… чем ревновать, следила бы лучше за собой! Ты же опустилась, ходишь в лохмотьях, не красишься, похудела, как чучело…
Улия опять не поняла. Саня встретился с ней глазами – и раздражение его вдруг погасло, как окурок под каблуком.
Он в пять шагов пересек большую комнату. Взял ее за плечи:
– Юлька… Ну ты же знаешь, как я тебя люблю. За что ты меня мучишь? Это правила игры, ты пойми… Сейчас – так, потом будет по-другому, для души… Но сейчас… не мешай мне. Ладно?
* * *
Улия сидела на крыше двадцатиэтажного дома. Напротив был большой завод, корпуса его ловили закат большими пыльными окнами, и кое-где за стеклом угадывался силуэт растения в кадке.
Закат погас. Заводские окна засветились, но не желтовато-жилым, а холодным белым светом.
