— Кирюха…
— Я в травмпункте был, — сказал Кирилл. — Сказали, сотрясения-то нет… Это же классно, Тим. Было бы сотрясение — я не играл бы, наверное… А так я могу играть. Подумаешь, мой Писатель будет в гипсе… Это даже интересно. Все подумают, что это такое художественное решение. Или можно гипс снять, а после премьеры надеть… Ты слышишь меня, Тим?
Тимур молчал. Перед глазами у него плыли цветные пятна.
* * *
Днем семнадцатого числа они провели последний прогон на сцене Народного клуба. Администраторша, которую никто не звал, явилась сама и уселась посреди пустого скрипучего зала.
— Поразительно, — сказала она потом, отловив Тимура в коридоре. — Я думала, это классика…
— А это и есть классика, — сказал Тимур.
Администраторша недоверчиво покачала головой:
— Какая же это классика? Она же не скучная!
* * *
Ночь с семнадцатого на восемнадцатое Тимур опять не спал. Знал, что надо быть в форме; проглотил даже снотворное, но ядовито-желтая таблетка ухнула, будто в прорву, безо всякого эффекта.
Он сидел на кухне над какой-то книгой — но читать не мог; смотрел на строчки и слушал, как ворочается в своей спальне мама.
В семь часов он вышел из дому — мама была еще в постели. В половине восьмого к зданию Народного клуба подъехал крытый грузовик; Тимур проследил, чтобы декорации грузились аккуратно и ничего из реквизита не было забыто.
В половине девятого декорации разгрузили у Кона. Несмотря на суетливый утренний час, вокруг собралось изрядное количество зевак.
Монтировщики, с которыми Тимур договорился заранее, начали ставить декорацию ровно в девять.
В девять тридцать к служебному ходу подтянулись бледная Оля, суровая Вита, хмурый сосредоточенный Дрозд, похудевший за последние дни Борис и Кирилл с загипсованной рукой.
— Идем все вместе, — сказал им Тимур. — Ничего не пугаемся, ведем себя естественно… Для Кона мы — пока никто, просто приятные незнакомцы. Кон оценит нас во время спектакля… Ну, с Богом?
И они вошли.
Черные стрелки на зеленоватом циферблате показывали девять тридцать восемь.
— Доброе утро, — сказал Тимур, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее. — Вот и мы… Ребята, представьтесь, скажите, как вас зовут…
Они по очереди назвали себя. Оля была бледная до синевы, Вита, наоборот, красная, как учительские чернила. Борис тяжело дышал, Кирилл покусывал губы, и только Дрозд, казалось, ничего не чувствовал. Во всяком случае, шарящий по его лицу взгляд не причинял ему видимых неудобств.
— Нам нужно две гримерки, — продолжал Тимур, успокаиваясь с каждым словом. — Для мужчин и для девушек…
Звонко хлопнуло окно наверху, на лестничном пролете.
— За мной!
Он почувствовал себя полководцем, ведущим войска в атаку. Он провожал их, оробевших, к победе. Вел тех, кто ему доверился. Вел наверх по лестнице, к признанию, к славе.
В темном коридоре мерцал свет. Две гримерки рядом стояли с распахнутыми дверями: та, в которой Тимур побывал в первый свой визит к Кону, и другая, побольше, на шестерых.
Его друзья, понемногу осваиваясь, вертели головами. Послышались первые возгласы восторга; Оля разглядывала себя в зеркале, Борис плюхнулся на кожаный диван, Дрозд пробовал воду в умывальнике: и холодная, и горячая…
Вита смотрела в окно. Тимур остановился за ее спиной: улица, в этот час многолюдная, казалась муравьиной тропой, а ведь они смотрели всего лишь со второго этажа!
— Все зависит от точки зрения, — сказала Вита, будто прочитав его мысли.
И Тимур согласно кивнул.
* * *
В половину одиннадцатого они с Дроздом аккуратно разрезали гипс на руке Кирилла и помогли ему влезть в сценический сюртук. На правую руку с предосторожностями натянули перчатку — Кирилл уверял, что ему совсем не больно и что перелом пустяковый.
Ровно в одиннадцать они начали прогон. Тимур подсознательно стремился к железной пунктуальности — ему казалось, что это должно понравится Кону.
По команде Тимура Кон дал три звонка («Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка…»). Потом Кон поднял занавес. Потом Кон дал свет.
Они заранее договорились с ребятами, что этот прогон будет в полную силу. Никаких скидок на новое место и новые условия; Кон делает свою техническую работу — выставляет свет, проверяет звук — а они, артисты, делают свою.
Тимур сидел в зале — в роскошном зале с мягкими креслами, в таком уютном, интимно-театральном зале — и ничего не понимал.
То ему казалось, что все идет наперекосяк, и новая сцена губит ребят, приигравшихся к Народному клубу. Тогда он нервничал и кричал в полный голос, забыв о предоставленном Коном микрофоне:
— Оля, я не слышу! Громче! Борис, громче! Четче слова говори, тебя что, не учили?!
Потом ему показалось, что спектакль выровнялся. Что ребята нашли себя в пространстве, перестали нервничать, что все идет, как надо, что Кон не может не принять такого оригинального, такого смелого, такого…
Потом усталость взяла свое. Он сидел, механически фиксируя просчеты, записывая их на огрызок бумаги, да иногда покрикивал: «Громче!».
Первое действие прогнали за час десять, второе — за час ноль четыре. Тимур автоматически отметил, что первое надо поджать на десять минут за счет ритма, а второе ничего, сойдет и так…
— Тридцать минут перерыв — и собираемся у ребят в гримерке… Коля, поможешь Кириллу?
Дрозд успокаивающе кивнул — мол, и так понятно, не волнуйся, раненого товарища не бросим. Они втянулись в кулисы — возбужденные, веселые каким-то отчаянным весельем, весельем солдат перед рукопашным боем…
— Тима…
Он вздрогнул. На секунду ему показалось, что это Кон обрел голос и зовет его.
Но у Кона нет голоса.
Тимур обернулся. У дверей в зал, в проходе между ложами, стояла мать.
Странно, но он ничего не почувствовал. Ни удивления, ни злости.
Подошел, мягко ступая по ковровой дорожке:
— Привет.
— Привет, — сказала мать. — А я из яруса смотрела…
— Ловко, — сказал Тимур.
— Ты знаешь, Тима, — сказала мать. — Ты… я ничего не поняла! Просто удивительно… Мне было интересно, я ни о чем не думала, даже о том, что это Кон, что ты мой сын… Но я ничего не поняла. Наверное, это хороший спектакль?
— Я так думаю, — отозвался он устало.
— Это… странно все… даже пугает, неожиданно… отчасти раздражает… но это все равно хороший спектакль. Да?
Она заглядывала ему в глаза почти заискивающе. Как будто от ответа Тимура зависит, быть ли спектаклю хорошим.
