Первый раз за последние дни он сказал так много.
– Не сомневаюсь, – отозвался наш вожак. – Ведь ты его сын. А мы откроем убежище к твоему приходу.
– Не сомневаюсь, – буркнул Младший Медведь. – Ведь ты...
Остальное он сказал так тихо, что только потом, когда мы уже бежали, я понял. Последний Хранитель, вот как назвал раненый моего наставника. Это не Медведь говорил, а болезнь сказала за него. Ну какой Хранитель из моего наставника? Хранители не такие, они совсем-совсем другие! И Хранителей уже нет. Давно нет.
Мы бежали так, словно за нами опять гнался санум. Будто после этой ночи нам уже никогда не придется бегать. Бежали, словно хотели выскочить из своей шкуры. Бежали, а Дорога сама шевелилась у нас под ногами, мерцала слабо светящимися плитами, скручивала и раскручивала вырезанные на них руны и совсем уж незнакомые знаки; Дорога стала свитком с древними письменами. Иногда мне казалось, что еще немного, и я пойму их или вспомню, и сердце замирало от предчувствия. Потом я видел знак, разбуженный кровью, и мое тело дрожало от ужаса или звенело от счастья.
Трудно вспомнить и рассказать, что творилось со мной в ту ночь, когда я бежал по проклятой Повелителями Дороге.
Дорога что-то делала со мной, что-то шептала и показывала мне, как-то меняла меня, и, кажется, не только меня. Я видел лица Медведя, Зовущей, Охотника, они были не такими, как всегда.
Сначала мне было страшно и почему-то весело, потом страх исчез, осталась только веселая злость. И тело стало легким и неутомимым, а голова пустой и звенящей. Все мысли исчезли, остался горячий ветер, он толкал меня в спину и подгонял. Холмы стали притворяться стеной крепости, а я бежал и бежал вдоль стены, все быстрее и быстрее. Остались ночные запахи, они смешались с запахом Зовущей, и от них кружилась голова. Остались... многое осталось, и многое забылось после той страшной ночи, а еще многому нет названий ни на языке т'ангов, ни на всеобщем. Может быть, Хранители смогли бы понять и объяснить, что тогда творилось со мной. Может быть, наставник...
Одно я помню точно: тогда я жил так, как никогда не жил до этого. Раньше я спал, я был зерном в сухой земле, а та ночь, дорога и бег стали для меня светом, дождем, теплом, и я проснулся к жизни. Можно до самой смерти быть спящим зерном и так и не узнать, на что похожа жизнь. Удивительно, но я понял это тогда, когда Око смерти готово было глянуть на нас всех, и непонятно, зачем я это узнал, такое надо знать чарутти и его ученикам, а не мне, воину...
Ноги стали вязнуть в песке; я не заметил, когда мы сошли с дороги. Ветер дул нам в бок и больше мешал, чем помогал. Но вожак подумал и об этом: мы свернули не напротив камней, а немного не доходя их, и мы не боролись с ветром, тот сам немного подталкивал нас к развалинам.
Всю левую часть неба затянуло туманом. Я видел туманы на болоте, но этот был почему-то багровым, и сквозь него не видно было луны и звезд. Смотреть на небо не хотелось, я боялся того, что там видел. Но мои глаза почему-то смотрели, когда я забывал, что надо бояться. Остальные тоже поглядывали на небо, даже Четырехлапый, а потом бежали еще быстрее. Небо казалось больным и отравленным, как младший из Медведей. Чарутти может спасти больного, врачеватель – спасти, отгрызя ему ногу, но как вылечить небо? Оно было горячим от болезни, и его жар обжигал нас. Тяжело раненному воину дарят быструю смерть. Все воины умеют это делать. Но Старший Медведь не хочет убивать соплеменника. Не знаю, чего он ждет.
Когда мы остановились возле развалин, я перестал думать о небе и о раненом Медведе. Я еще успел оглянуться, заметить, как тот ковыляет по дороге, пока вожак ходил среди камней, трогал их, что-то бормотал. Прислушался, а он говорит не со мной, а со Старшим и с собой.
– Ну и повезло же нам, Мерантос! Самые большие камни и лежат на люке! Другого места для них не нашлось. А некоторые и больше тебя будут. И ни крана, ни домкрата. Как думаешь, сдвинем?
Медведь обошел самый большой камень, ухватился за него, качнул, удовлетворенно рыкнул.
– Я так понимаю, что справимся, – сказал вожак. – Тогда убираем вот эту площадку. – Он шагами отмерил место и воткнул по краям копья. – Остальные камни не трогаем. И эти два оставь! – Старый т'анг перестал тянуть широкий плоский камень высотой в мой рост. – Это основа арки. Без них мы не откроем вход. Все понятно? Тогда приступаем.
И мы «приступили». Мы тащили и катили большие камни, те, что полегче, уносили вдвоем-втроем. Медведь ворочал совсем уж неподъемные глыбы, на которые я поглядывал со страхом и старался не попасться ему под ноги. Может, и не наступит, но за камнем попробуй что-то углядеть. Не зря Прародитель говорил, что у осторожного Кота шкура целее.
Мы трудились, как рабы на каменоломне, а может, и еще тяжелее. Иногда я слышал сиплый голос вожака, или шорох песка, или стук камней, и все это жадно глотала притихшая пустыня. Ветер обжигал тело, слизывал пот, а кровь на разбитых пальцах и треснувших губах засыхала сразу же. Хорошо, что на камнях были какие-то рисунки – руки не так скользили, но острые края резали кожу. Скоро я весь был поцарапанный, будто попал в куст царапун-травы. Царапины были и на остальных, даже на Четырехлапом. Он отгребал песок от сильно засыпанных камней.
Под камнями и песком нашлась огромная плита, покрытая резьбой. Ветер сдул песок, и рисунок появился весь, красивый и целый. Асимский камень очень трудно повредить. Но доставить его сюда, вырезать на нем такой удивительный рисунок могли только Хранители. То, что делают наши мастера, кажется мне теперь грубым и некрасивым. Повелители тоже делают не так красиво, как Хранители. Вот тогда я и понял, почему проклято все, чего касались Хранители.
– Осталось только открыть...
После слов наставника я будто проснулся и заметил, что остальные тоже стоят перед асимской плитой и смотрят на нее так, словно Карающая и не собиралась покарать нас.
– Как? – прохрипел Медведь.
Он стоял возле одного из двух камней, что остались на площадке. К другому камню прижимались Зовущая и Охотник, будто не могли стоять без опоры. Не успел я подумать об опоре, как ноги перестали держать меня. Песок был теплым, почти горячим, но мне не хотелось вставать с него. А еще мне не хотелось видеть, как раненый ползет от дороги к нам, и глаза сразу же закрылись, словно только и ждали этого пожелания. Хотел открыть их, но веки стали тяжелее камня. И я решил: пускай они немного побудут закрытыми, а потом...
Потом наступили темнота и тишина.
33
Крис Тангер
– Устал парень. – Я повернулся к Мерантосу.
Тот согласно кивнул, посмотрел на рыжеволосого, который упал после работы там, где стоял, и сразу заснул. Потом Мерантос медленно, очень медленно повернул голову к Дороге, и я услышал, как скрипит его шея.
Этот тоже устал, может быть, больше всех нас, но он и работал больше всех. Не представляю, как бы мы справились без него. К некоторым глыбам я и подступиться боялся, а он... Иногда мне казалось, что его мускулы вот-вот прорвут кожу – или шкуру? – не знаю, как точно назвать то, чем покрыто тело этого мужика. Я видел много волосатых парней, но растительность на теле Мерантоса превосходила все разумные пределы. Она вполне заменяет одежду. Неудивительно, что он обходится только ремнями. Вообще этот народ отличается повышенной волосатостью. Или я в компашку такую попал? Нудисты-волосатики, из всей одежды только ремни и сандалии. Даже у женщины. У нее, конечно, не такие заросли, как у Мерантоса, но короткий пушок имеется. Хотя он совсем не портит ее. Наоборот, так и тянет убедиться, правда ли он такой мягкий, каким кажется. Сомневаюсь, что кто-то из моих соотечественниц нашел бы это красивым. Они столько сил и средств тратят, чтобы избавиться от лишнего волоска на теле. «Волосатая девушка – фу, какое уродство!» Пожалуй, вытащить такую из дома можно только под угрозой оружия. А когда я увидел грудь этой нудистки, пушок вокруг соска – то не сразу поверил, что она не плод моей извращенной фантазии. Мне снились экзотические женщины, когда я был подростком, но оказалось, что у меня не настолько богатое воображение. Жизнь любит разнообразие, и не только в моем мире.
