Не соответствовало логике классовой борьбы лишь настроение
двадцатидвухлетнего лейтенанта Ричарда Бейли-Лэнда, сменного командира одной из
башен главного калибра на линейном корабле «Ливерпуль»: он был слегка с
похмелья. Вооружившись карабином, офицерик заставил своих пушкарей остаться в
башне; больше того, развернул башню в сторону наступающих колонн и открыл по
ним залповый огонь гигантскими шестнадцатидюймовыми снарядами. Прицельность
стрельбы не играла роли: снаряды ломали лед, передовые колонны тонули в ледяной
воде, задние смешались, началась паника. Все это можно было наблюдать с
набережной Альма-Тархана даже в не очень сильные бинокли, а порой и
невооруженным глазом. Стучали телеграфные аппараты по всему Крыму: английский
флот отражает наступление красных! Неожиданный шквал вдохновения охватил белую
армию. С аэродрома в Сары-Булате тройками стали подниматься дряхлые «фарманы»,
«ньюпоры» и «витязи» с радужными кругами на крыльях. Они сбрасывали на лед
взрывные пакеты. Главнокомандующий барон Врангель отдал приказ всем войскам
выйти на северные берега, и впервые за целый месяц полки подчинились.
Дроздовская дивизия выдвинулась на северные рубежи. Даже шкуровские «волчьи
сотни» оставили до поры увлекательную резню с татарами в теплых ущельях и
поскакали в морозные степи. Даже остатки русского военного флота в Балаклавской
бухте после череды митингов стали разводил пары и поднимать андреевские флаги.
Английские экипажи вернулись на боевые посты. Престраннейшим образом классовое
сознание стало уступать место соблазну военной победы. Впрочем, британское правительство
не простило мятежников, и большинство матросов после окончания войны предпочло
осесть на крымской земле, чем подвергнуться страшным морским penetentiary в
традициях Владычицы Mopей. Так и образовались северо-крымские английские
поселения, сродни австралийским колониям беглых каторжников.
Красные войска в первые сутки разлома льда понесли
чудовищные потери. Марлен Михайлович вспомнил, как нервы у него сдали, как он
не выдержал и разрыдался, читая списки жертв в рядах героической Второй Конной
Армии, Инзенских и Симбирских пехотных дивизий, броневых батальонов и конной
артиллерии, Дрались красные отчаянно, старались найти другие пути к крымским
берегам, но Чонгар замерз только в горловине, западнее и восточнее была вода.
Красноармейцы цеплялись за песчаные банки и гибли среди ледяного месива
тысячами и тысячами. Добровольческая же армия возрождалась на глазах. Горячие
головы стали уже призывать к новому походу на Белокаменную. Благоразумие,
однако, победило. Остров отбил атаку и ощетинился. Через несколько дней подул
мощный юго-восточный ветер. В Чонгарском проливе разбушевался шторм. Героя
битвы лейтенанта Бейли-Лэнда нашли в офицерском клубе Сары-Булата. Двое суток
подряд он играл в канасту с русскими летчиками.
Марлен Михайлович подолгу рассматривал фотопортрет
лейтенанта. Оттопыренные уши, надменно-придурковатый взгляд, зализанный пробор.
Ретушь, должно быть, скрыла прыщи, но они явно предполагались. На снимке он не
тянул на свои двадцать два, что-то возле совершеннолетия, эдакий
гимназист-переросток. Какой-то, естественно, отпрыск, какой-то захудалой
аристократии, потомственный royal navy. Какая чудовищная нелепость – паршивый
мальчишка прервал мощный симфонический ход истории! Марлена Михайловича
почему-то совершенно возмущало, что Дик Бейли-Лэнд в последующие за победой
интервью настойчиво отклонял всяческие восхваления, дифирамбы, всевозможные
«пращи Давида» и собственный героизм. «Мне просто было любопытно, что
получится, – говорил он газетчикам. – Клянусь, господа, у меня и в
мыслях не было защищать Крым или русскую империю, конституцию, демократию, как
там еще, уверяю, мне просто была любопытна сама ситуация – лед, наступление,
главный калибр, бунт на корабле, очень было все забавно. Пожалуй, меня больше
всего интересовала эффективность главного калибра в такой, согласитесь,
уморительной ситуации». Здесь он обычно начинал сморкаться в платок с
вензелями, и газетчики, захлебываясь от восторга, шпарили целые периоды о
«британском юморе», но от «пращи Давида» все равно не отказались.
Как? возмущался Марлен Михайлович. Даже без всякого
классового сознания, без ненависти к победоносным массам, а только лишь из
чистого любопытства гнусный аристократишка отвернул исторический процесс,
просто моча ему в голову ударила. Да нет же, ерничает, просто снобистское
выламывание, а в глубине-то души несомненно понимал, что победа шахтеров
Донбасса и питерских металлургов грозит его эссекским лаунам. Так убеждал себя
Марлен Михайлович, но сам-то, глядя на фото лейтенанта, в глубине души не
сомневался, что, вот именно, ноль ненависти, ноль классового сознания, а просто
«любопытно, что получится».
Думая сейчас о Дне Лейтенанта, Марлен Михайлович перебирал в
уме и другие свои заковыки, тупики истории, в коих марксистская теория теряла
свою основополагающую.
Бывали временами и внутренние содрогания, когда музыка
революции начинала казаться какофонией, куда если и долетают звуки подлинной
музыки, то лишь случайно, и звуки эти, знаки жертвенности, мечты, любви, тут же
тонут в тоскливом бреду основополагающей партитуры.
Марлен Михайлович вздрогнул, отгоняя кощунственные мысли,
стал перелистывать шифровки, переписку с «Видным лицом», справки, выписки,
инструкции, потом вдруг всю эту дрянь отмахнул от себя, вздохнул тяжко, но
как-то и освобожденно, как бы тяжесть эту с себя снимая, заплакал и предался
своему сокровенному и нежному – любви к Крыму.
Я люблю этот Остров, память о Старой России и мечту о Новой,
эту богатую и беспутную демократию, порты скалистого Юга, открытые на весь мир,
энергию исторически обреченного русского капитализма, девчонок и богему Ялты,
архитектурное буйство Симфи, тучные стада восточных пастбищ и грандиозные
пшеничные поля Запада, чудо индустриальной Арабатской зоны, сам контур этого
Острова, похожий на морского кота. Я столько лет отдал этому чуду натуры и
истории, и неужели все это может пропасть по велению какого-нибудь
«Пренеприятнейшего», вопреки всем смыслам и против выгоды всей нашей страны,
даже без определенного мнения руководства? О, Боже, я не переживу этого, о,
Боже, я должен этому помешать! Так даже адресом к Господу думал «генеральный
консультант по вопросам зоны Восточного Средиземноморья» Марлен Михайлович
Кузенков.
Однако пора было собираться в «командировку». Отплакавшись,
Марлен Михайлович приступил к выполнению директивы. Вызвал машину из ИПИ,
положил в атташе-кейс пижаму и умывальные принадлежности и отправился к
естественному союзнику, зачерпнуть живой воды из кладезя классового сознания
Арабатской индустриальной зоны.
По дороге, глядя с фриуэя на фермы богатых немцев (весь
остров умудряются, черти, снабжать чудеснейшими молочными продуктами, а сыры и
ветчину еще экспортируют в Европу), Марлен Михайлович обдумывал докладную
«Видному», какую дозу демагогии запустить и что себе позволить всерьез, думал
уже и о речи перед членами Общества Дружбы и как бы увильнуть от
«коммунистов-нефтяников»; словом, весь уже был на службе, вне сомнений и
тревог.
