Его всегда удивляло, как быстро, почти мгновенно после
любовных актов он начинал думать о постороннем, о делах, о деньгах, о машинах…
Сейчас, отпав от Кристины и тихо поглаживая ее дрожащее плечо, он мигом
перенесся в грязно-снежные поля, откуда вытекали магнитофонные звуки и где в
разбухшем кювете лежал на боку рейсовый автобус Владимир – Суздаль.
Сильно пострадавших не было. Кажется, кто-то руку сломал,
кто-то ногу вывихнул, остальные отделались ушибами. Детишки выли, бабы стонали,
мужчины матерились. Подтягиваясь, подсаживая друг друга, пассажиры выбирались
из автобуса через левые двери, которые оказались теперь над головами. Лучников
старался не смотреть на ужасное бабское белье под юбками. От Евдокии несло
хлевом и мочой. Вдвоем с солдатом артиллерийских войск Лучников подсаживал бабу
на выход, когда она вдруг запричитала:
– Сережа-то где? Сергунчика-то, родные мои, забыли? Где
дитятко-то мое, Господи спаси! Сережечка, отзовись, мое золотцо!
Дурак был завален в заднем углу кошелками и чемоданами.
Тряслась его плешивая голова. Подвывая, он жрал апельсины, кусая их прямо через
ячейки авоськи. Услышав зов, он вскочил с человеческим криком:
– Маманя!
Апельсиновый сок, ошметки кожуры на небритых Сережиных
щеках.
Когда все выбрались, спрыгнули в кювет и солдат с Лучниковым
сразу по пояс в грязную, обжигающую, холодную жижу.
– Великолепно, – все время говорил солдат. –
Обстановка великолепная.
На обочине уже стояло несколько грузовиков. По ледяной корке
асфальта медленно юзом приближался автокран, ткнулся в кустики обочины и
остановился. Остановился и встречный автобус. Толпа у места катастрофы росла.
– Я им, сукам, говорил, что нельзя в такой гололед
выходить на линию! – кричал водитель упавшего автобуса. – Не выйдешь,
говорят, партбилет положишь!
С мутных предвечерних небес сошел снег с дождем. Евдокия
сидела на обочине, баюкала своего огромного дитятю. Сережа всхлипывал,
уткнувшись ей в распухший живот. Взвыла сирена «скорой помощи». Появились две
желто-синие милицейские машины.
– Мать Евдокия! – позвал Лучников. Баба дико на
него посмотрела, потом, видимо, узнала. – Иди своей дорогой, приезжий, –
незнакомым хриплым голосом сказала она. – Никого я не врачую и никаких
ответов не знаю. Приезжай в Колядино летом, когда птахи поют, когда травка
зеленая. Иди таперича!
– Благослови, мать Евдокия, – попросил Лучников.
Баба подняла было руку, но потом снова ее упрятала.
– Иди к своим немцам, в Крымию, у вас там церквей
навалом, там и благословись.
Она отвернулась от Лучникова и выпятила нижнюю губу, как
будто давая понять, что он для нее больше не существует.
– Очень великолепно! – гаркнул рядом солдат. Он
уже тащил откуда-то стальной трос. – Сейчас бы бутылку, и полностью
великолепно!
Лучников пошел по обочине обледеневшего шоссе в сторону
города. Он поднял воротник своего кашмирового сен-жерменского пальто, обхватил
себя руками, но мокрый злой ветер России пронизывал его до костей, и кости
тряслись, и, тупо глядя на тянущиеся в полях длинные однообразные строения
механизированных коровников, он чувствовал свою полную непричастность ко всему,
что его сейчас окружало, ко всему, что здесь произошло, происходит или
произойдет в будущем. Последнее, что записал его магнитофон, был крик капитана
милиции:
– Проезжай, не задерживайся!
…Пока он все это слушал и вспоминал, Кристина выбралась
из-под его бока. Она взяла с подоконника какой-то маленький комочек, встряхнула
его, и это оказалось ее платье. Вскоре она, причесанная и в платье, сидела у
стола, курила и наливала себе в стакан херес.
– Что это за дикие звуки? – спросила она,
подбородком показывая на магнитофон.
– Это вас нс касается, – сказал Лучников.
Она кивнула, погасила сигарету и потянулась.
– Ну, я, пожалуй, пойду. Благодарю вас, сэр.
– Я тоже вам благодарен. Это было мило с вашей стороны.
Уже в дверях она обернулась.
– Один вопрос. Вы, наверное, думали, что к вам Памела придет?
– Честно говоря, я ничего не думал на этот счет.
– Пока, – сказала Кристина. – Памела там
внизу с Тони. Пока, мистер Мальборо.
– Всего доброго, Кристина, – очень вежливо
попрощался Лучников. Оставшись в одиночестве, налил себе стакан и закурил сигарету.
…Да, совсем не трудно переменить курс «Курьера», –
подумал он. – Нет ничего легче, чем презирать эту страну, нашу страну,
мою, во всяком случае. Кстати, в завтрашнем номере как раз и идет репортаж о
советских дорогах. Да-да, как это я забыл, это же внутренний диссидентский
материал, ему цены нет. «Путешествие через страну кафе». Анонимный материал из
Москвы, талантливое издевательство над кошмарными советскими придорожными кафе.
Быть может, этого достаточно, чтобы на несколько дней сберечь свою шкуру?
Он повернулся на тахте и снял телефонную трубку – в принципе
можно не отлучаться с этого лежбища, если и девки сами сюда приходят, и в
Россию можно вернуться нажатием кнопки, и с газетой соединиться набором восьми
цифр. Ответил Брук. Бодрый, нагловатый, пьяноватый голос.
– Courier! Associate editor Brook is here.
– Сколько раз вам говорить, Саша, вы все-таки работаете
в русской газете, – проворчал Лучников.
– Вот вляпался! – так же весело и еще более
пьяновато воскликнул Брук. – Это вы, чиф? Не злитесь. Вы же знаете наши
кошмарные парадоксы: многим читателям трудновато изъясняться по-русски, а на
яки я не секу, не врубаюсь. Вот по-английски и сходимся.
– Что там нового из Африки, Саша?
– Могу вас обрадовать. Ромка прислал из Киншасы
абсолютно точные сведения. Бои на границе ведут племена ибу и ебу. Оружие
советское, мировоззрение с обеих сторон марксистское. Мы уже заслали это в
набор. На первую полосу.
– Снимите это с первой полосы и поставьте на восьмую.
Так будет посмешнее.
– Вы уверены, чиф, что это смешное сообщение?
– Мне представляется так. И вот еще что, Саша. Выньте
из выпуска тот московский материал.
Пауза.
– Вы имеете в виду «Путешествие через страну кафе»,
Андрей?
– Да.
– Но…
– Что?
Пауза.
