– Сука, ты меня полагаешь самоманьяком? – зарычал
он. – По-твоему это я для себя все сделал, весь этот ад для себя сотворил?
Между тем в «аду» этом гремели оркестры и музыка из динамиков,
реяли флаги всех политических партий Крыма и красные флаги СССР, мелькали
смеющиеся лица. Впереди у скульптуры Барона началось какое-то движение:
приехало несколько фургонов полиции и платформы Ти-Ви-Мига.
Лучников наклонил голову и сжал ладонями виски, нажал
пальцами на глазные яблоки, чтобы разогнать спускающуюся ему на голову тучу
мрака. В самом деле, быть может, Кристи и права по-своему, по-бабски. Она
напомнила об отце, о котором я забыл, о сыне, о котором я забыл, о внуке,
который может появиться со дня на день и о котором я уже забыл, она напоминает
о себе, о которой я никогда и не помнил. Я даже Таньку-то свою забыл, забыл еще
тогда, в Москве, поэтому она и ушла, даже свою единственную женщину забыл и
наплевал на нее, а уж эту-то, Кристи, я никогда и не помнил. Прости меня,
Господи, я расплачусь за эту черствость, но ведь и она неправа, не о себе же я
все это время думал, о России, о верховном ее пути, о Твоем пути, об
искуплении…
Сегодня, когда они покинули здание «Курьера», Кристина
напомнила ему об отце и он из первой же телефонной будки позвонил в «Каховку».
Там ответил новый библиотекарь, бывший премьер Кублицкий-Пиоттух. Он поведал,
что Арсений Николаевич среди ночи, никому ничего не сказав, с одним лишь своим
верным Хуа укатил на «роллс-ройсе» в Симферополь, и он, Кублицкий-Пиоттух, не
может не связать этот отъезд с общими событиями, о которых Андрею Арсениевичу,
естественно, известно лучше других, и хотя он лично, Кублицкий-Пиоттух, не
может не быть ему благодарен за то, что вовремя покинул никчемное
правительственное учреждение, но, тем не менее, он не может не выразить ему
своего недо…
На симферопольской квартире в телефонную трубку рыдал
одинокий Хуа. Андрюса, что-то ужас слюшилось… Арсюса усел из дом в старой
синель и взял из подвал свой рзавий руззие…
Теперь в автомобильной пробке на Площади Барона Лучников не
знал ничего ни об отце, ни о сыне. Вдруг он подумал, что без них ему свет не
будет мил. Не будет мил ему свет и без снохи – золотой Памелы, и без будущего
внука, и без Танькиного Саши, и без самой Таньки, и без этой бабы, которая,
оказывается, так его любит. Вдруг в этот момент вся история, философия и
политика сгорели, словно куча старых газет, и он ощутил себя лишь мешком
протоплазмы, жалкой живой сферой, вместилищем чего-то дрожащего, жаждущего
защиты. Так уже было с ним однажды после финиша «Антика-ралли».
– Внимание! – снова послышался над огромной
площадью могучий радиоголос. – Всем на Бульваре Января, на Синопском
Бульваре и на Преображенской! Немедленно очистить проезжую часть для проходящих
колонн.
Приказ этот не относился к Площади Барона, да все равно его
и выполнить было невозможно.
Лучников сдвинул крышу назад и встал в машине. Он увидел
приближающуюся по Синопскому Бульвару первую колонну танков с поднятыми вверх
стволами пушек и зажженными фарами.
Несколько камераменов Ти-Ви-Мига, в их серебряных куртках, с
аппаратами на плечах бежали почему-то не к танкам, а к Статуе Барона. Что там
происходит? Крыши автобусов, полицейских фургонов и сам Ти-Ви-Миг закрывали
поле зрения.
– Что там происходит? Что там? – спросил он в
пустоту. Кристина сидела теперь не двигаясь, надвинув мужскую
шляпу, закрыв глаза черными очками, а нос и рот завязав
цветным платком.
– Взгляните на экран, господин Лучников, – услышал
он рядом вполне любезный голос. В «кадиллаке» по соседству тоже была сдвинута
крыша, и владелец, по внешности биржевой брокер, любезно показывал ему на экран
своего внутреннего телевизора. – Происходит историческое событие, господин
Лучников. То, чего большевики ждали шестьдесят лет. Окончательная капитуляция
Добровольческой Армии.
Лучников вздрогнул от ужаса. На экране все было видно
отчетливо. У подножия Статуи Барона стояло каре – несколько сот стариков,
пожалуй, почти батальон, в расползающихся от ветхости длинных шинелях, с клиновидными
нашивками Добровольческой Армии на рукавах, с покоробившимися погонами на
плечах. В руках у каждого из стариков, или, пожалуй, даже старцев, было оружие
– трехлинейки, кавалерийские ржавые карабины, маузеры или просто шашки. Камеры
Ти-Ви-Мига панорамировали трясущееся войско или укрупняли отдельные лица,
покрытые старческой пигментацией, с паучками склеротических вен, с замутненными
или, напротив, стеклянно просветленными глазами над многоярусными
подглазниками… Сгорбленные фигуры, отвисшие животы, скрюченные артритом
конечности… несколько фигур явилось в строй на инвалидных колясках.
– Что за вздор, господин Лучников? – спросил
владелец «кадиллака». – Вы не можете объяснить мне смысл этого фарса?
Камеры скользили по каре старцев, и у Лучникова вдруг
возникло некое особое ощущение: это и в самом деле была армия, а развалины эти
были воинами, и весь урон, который принесло время их телам и амуниции, только
подчеркивал почему-то это ощущение «войска». Через минуту Лучников увидел того,
кого и не сомневался увидеть в этом каре – своего отца. Арсений Николаевич
стоял в первом ряду, где заняли места самые сохранившиеся, самые бравые. Иные
из них выпячивали груди с крестами и медалями, красуясь и бодрясь вполне
по-дурацки. Лучников-старший в полковничьих погонах на своей юнкерской шинели
просто стоял, опершись на винтовку, в той позе, в какой, наверное, они,
мальчишки, и стояли в перерывах между атаками на Каховку. Странно было видеть
рядом с ним репортера Ти-Ви-Мига в его серебряной куртке с фирменной эмблемой
на спине. В глубине кадра над морем голов, цветов, флагов и лозунгов светились
фары медленно приближающейся танковой колонны.
– Президиум Союза Белого Воина, как известно, отверг
решение Временной Государственной Думы, – слышался спокойный голос отца. –
Находящееся здесь подразделение Вооруженных Сил Юга России, верное присяге,
противостоит вторгшейся армии красных.
– Однако, профессор… – репортер показал камере свое
ухмыляющееся лицо.
– Полковник, – мягко поправил Арсений Николаевич.
– Простите, полковник, но ведь Генштаб и весь личный
состав наших «форсиз» приветствует слияние с героической армией Великого
Советского Союза…
– Мы вам не «форсиз»! – рявкнул стоящий рядом с
Арсением Николаевичем грудастый старик. – Мы – добровольцы! Русская армия!
– Русская армия собирается драться? – спросил
репортер.
– Мы собираемся капитулировать, – сказал Арсений
Николаевич. – Добровольческая армия капитулирует перед превосходящими
силами неприятеля, – он усмехнулся. – Согласитесь, слово
«капитуляция» звучит более нормально, чем…
