Как всегда, на ночь глядя, и, как всегда, ни с того пи с
сего позвонил старший сын от первого брака Дмитрий. Этот двадцатипятилетний
парень был, что называется, «отрезанный ломоть», солист полуподпольной джаз-рок
группы «С2Н5ОН». Дмитрий носил фамилию матери и требовал, чтобы его называли
всегда концертным именем – Дим Шебеко. Он считал политику «дрисней», но,
конечно же, был полнейшим диссидентом, если подразумевать под этим словом
инакомыслие. Марлену Михайловичу иногда казалось, что Дим Шебеко стыдится
родства с таким шишкой, как он, и утаивает это от своих «френдов». Впрочем, и у
Марлена Михайловича было мало оснований гордиться таким сыночком перед
товарищами по «этажу». Их отношения всю жизнь были изломанными, окрашенными не
утихающей с годами яростью брошенной жены, то есть матери Дима Шебеко. В
последнее время, правда, музыкант весьма как-то огрубел, отделил себя от
обожаемой мамы, шлялся по столице с великолепной наплевательской улыбкой на
наглой красивой физиономии, а с отцом установил естественные, то есть
потребительские отношения, то деньжат попросит, то бутылку хорошей
«негородской» водки из пайка. В этот раз он интересовался, когда приедет
крымский кореш Андрей, ибо тот обещал ему в следующий приезд привезти последние
пластинки Джона Кламмера и Китса Джеррета, а также группу «Секс пистоле»,
которая, но мнению Дима Шебеко, мало перспективна, как и вся культура «панк»,
но тем не менее нуждается в изучении.
Поговорив с сыном, Марлен Михайлович снова вернулся к
«любопытному эпизоду», подумал о том, что на месте того длинноволосого мог бы
свободно оказаться и Дим Шебеко. Впрочем, у Дима Шебеко такая рожа, что даже
бдительный дядя Коля побоялся бы подступиться. «Давить таких надо, дад, –
сказал бы Дим Шебеко. – Я на твоем месте задавил бы старую жабу».
В конце концов Марлен Михайлович отодвинулся от пишущей машинки
и стал тупо ждать, когда закончится проклятая «Гвоздика». Телевизионные страсти
отполыхали только в начале двенадцатого. Он слышал, как Вера Павловна провожала
и спальню детей и ждал желанного мига встречи с женой. У них уже приближался
серебряный юбилей, но чувства отнюдь не остыли. Напротив, едва ли не каждый
вечер, несмотря на усталость, Марлен Михайлович сладостно предвкушал встречу с
мягким нежнейшим телом вечно благоухающей Веры Павловны.
– Что это, лапик, Дим Шебеко звонил? – спросила
жена, отдышавшись после встречи.
Голова Марлена Михайловича лежала на верном ее плече. Вот
мир и милый и мирный, понятный в каждом квадратном сантиметре кожи – мир его
жены, пригожие холмы и долины. Так бы и жил в нем, так и не выходил никогда в
смутные пространства внешней политики.
– Знаешь, моя кисонька, сегодня со мной в городе
случился любопытный эпизод, – еле слышно прошептал он, и она, поняв, что
речь идет о важном, не повторила своего вопроса о звонке, а приготовилась
слушать.
– Что же, Марлен, – сказала она, когда рассказ,
вернее, весьма обстоятельный разбор кузенковских ощущений, цепляющихся за
внешнюю пустяковость событий, был закончен. – Вот что я думаю, Марлен.
Л. – Она загнула мизинец левой руки, и ему, как всегда, показалось, что
это не мизинец левой руки, но вот именно весьма серьезный Л, за которым
последуют Б, В, Г… родные, конкретные и умные. – Л: тебе не нужно было
влезать в эту потасовку, то есть не следовало обращать на нее внимания; Б: раз
уж ты обратил на это внимание, то тебе следовало вступиться, и ты правильно
сделал, что вступился; В: вступившись, лапик, ты вел себя идеально как человек
с высоким нравственным потенциалом, и вопрос только в том, правильно ли ты
закончил этот любопытный эпизод, то есть нужно ли было называть старика «грязным
стукачом». И, наконец, Г: темный страх, который ты испытал под взглядом дяди
Коли, вот что мне представляется самым существенным, ведь мы-то знаем с тобой,
Марлуша, какой прозрачный этот страх и где его корни. Если хочешь, мне вся эта
история представляется как бурный подсознательный твой протест против живущего
в тебе и во мне да и во всем нашем поколении страха. Ну, а если это так, тогда
все объяснимо и ес-тест-вен-но, ты меня понимаешь? Что касается возможного
доноса со стороны припадочного старика, то это… – Вера Павловна отмахнула пятый
пункт своих размышлений всей кистью руки, легко и небрежно, как бы не желая для
такой чепухи и пальчики загибать. «Какая глубина, какая точность, – думал
Марлен Михайлович, с благодарностью поглаживая женино плечо, – как она
меня понимает. Какая стройная логика, какой нравственный потенциал!»
Вера Павловна была лектором Университета, заместителем
секретаря факультетского партбюро, членом правления Общества культурных связей
СССР – Восточное Средиземноморье, и действительно ей нельзя было отказать в
только что перечисленных ее мужем качествах.
Облегченно и тихо они обнялись и заснули как единое целое,
представляя собой не столь уж частое нынче под луной зрелище супружеского
согласия. Рано утром их разбудил звонок из Парижа. Это был Андрей Лучников.
– У меня кончилась виза, Марлен. Не можешь ли позвонить
в посольство? Необходимо быть в Москве.
Глава 5
Проклятые иностранцы
«Каменный век, – подумал Лучников, – столицу
космической России нужно заказывать заранее через операторов. Так мы звонили в
Европу в пятидесятые годы. А из Москвы позвонить, скажем, в Рязанскую область
еще труднее, чем в Париж. Так мы вообще никогда не звонили…»
Лучников подошел к окну. За окнами гостиницы на бульваре
Распай стоял редкий час тишины. На тротуарах меж деревьев боком к боку, так что
и не просунешься, стояли автомобили. По оставшейся асфальтовой тропинке ходил
печальный марроканец с метлой. Небо розовело. Через час начнется движение.
Лучников закрыл противошумные ставни, прыгнул в постель и тут же заснул. Он
проснулся через три часа, ровно в семь. Впереди был напряженный день, но в
запасе оставалось три часа, когда не надо было спешить. Приезжаешь в Париж и
никуда не торопишься. Это наслаждение.
