– Привет, ребята! – крикнула Лючия Кларк
по-русски. Ничего, собственно говоря, не было удивительного в том, что мировая
суперстар прибегала иногда к ВМПСу (так называли в компании Лучникова «Великий
и Могучий, Правдивый и Свободный» язык), ибо это был и ее родной язык, ибо
звалась она прежде Галей Буркиной и родилась в семействе врэвакуантов из Ялты,
хотя и получила в наследство от временного пристанища своих родителей, то есть
от Острова Крыма, татарские высокие скулы и странноватый татарский разрез
голубых новгородских глаз. Что поделаешь, садовник Карим часто в жаркие дни
сквозь пеструю ткань винограда смотрел на ее маму, а мысли садовников, как
известно, передаются скучающим дамам на расстоянии.
Нью-йоркские интеллектуалы по привычке давнего соперничества
встретили крымских интеллектуалов напускным небрежением и улыбочками, те, в
свою очередь, на правах исторического превосходства, как всегда в отношениях с
нью-йоркцами, были просты и сердечны, должно быть, в той же степени, в какой
Миклухо-Маклай был любезен с жителями Новой Гвинеи. Хэлоуэй стоял чуть в
стороне, углубившись в огромную винную карту, почесывая подбородок и советуясь
с немыслимо серьезным, как все французские жрецы гастрономии, метрдотелем. «До
чего же живописен», – подумал Лучников об Октопусе. Он всегда был
выразителем времени и той группы двуногих, к которой в тот или иной момент
относился. В пятидесятые годы в Англии (где они познакомились) Октопус был как бы
американской морской пехотой: прическа «крюкат», агрессивная походочка. В
шестидесятые гулял с бородкой а ля Телониус Монк, да и вообще походил на
джазмена. Пришли 70-е, извольте: полуседые кудри до плеч, дикой расцветки майка
обтягивает пузо, жилетка из хипповых барахолок… чудак-миллионщик с
Беверли-хиллз. Сейчас отгорают семидесятые, неизвестность на пороге, а Джек
Октопус уже подготовился к встрече, подрезал волосы и облачился в ослепительно
белый костюм.
За столом между тем установилось тягостное молчание, так как
нью-йоркеры уже успели окатить крымцев пренебрежением и не успели еще
переварить ответного добродушия. Лючия Кларк с очень недвусмысленной улыбкой
смотрела через стол на Лучникова, как будто впервые его увидела, явно просилась
в постель. Крис и Макс мрачновато переговаривались, как будто они не муж и
жена, но лишь «товарищи по работе». Володя Гусаков, как и полагается советскому
новому эмигранту, «стеснялся». Жена его Мирра каменной грудью, высоко поднятым
подбородком как бы говорила, что она будет биться за честь своего мужа до
самого конца. Лучников старался не глядеть на нью-йоркеров, чтобы не
разозлиться, и успокоительно улыбался в ответ Лючии Кларк: легче, мол. Галка,
легче, не первый день знакомы. Букневски и Стоке, развалившись в. креслах и выставив
колени, переглядывались, подмигивали друг другу, посмеивались в кулак, но явно
чувствовали себя как-то не в своей тарелке, что-то им мешало. «Неизвестная
девушка», кажется, порывалась смыться. Один лишь Петр Сабашников чувствовал
себя полностью в своей тарелке: он мигом актерским своим чутьем проник в
сердцевину ситуации и сейчас с превеликим удовольствием разыгрывал участника
«тягостного молчания», застенчиво сопел, неловко передергивал плечами,
быстренько исподлобья и как бы украдкой взглядывал на соседей и тут же
отворачивался и даже как будто краснел, скотина эдакая.
– Да что же ты там возишься, Джек?! – прервал
молчание Лучников.
Хэлоуэй подошел и сел во главе стола.
– Мы выбирали вина, – сказал он. – Сейчас это
очень важно. Если неправильно выберешь вино, весь обед покатится под откос, и
все вы через два часа будете выглядеть, как свиньи.
Тут все засмеялись, и «тягостное молчание» улетучилось.
Огромная фигура, добродушные толстые щеки и маленькие цепкие и умные глазки во
главе стола внесли гармонию. Вина оказались выбранными правильно, обед
заскользил по накатанным рельсам: авокадо с ломтиками ветчины, шримпы,
черепаховый суп, почки по-провансальски, шатобрианы – «Липп» под дирижерскую
палочку Октопуса нс давал гостям передохнуть.
Лучников стал рассказывать Лючии и Джеку про дипломатический
демарш Пети в подкомитете ЮНЕСКО. Дипломат притворно возмущался – «как ты
смеешь выставлять меня в карикатурном свете!» Лючия хохотала. Ныо-йоркеры,
заметив, что русские дворяне не очень-то кичатся своей голубой кровью, с
удовольствием похерили манхаттанский снобизм. Разговор шел по-английски и,
глянув на Володю Гусакова, Лучников подумал, что тот, быть может, не все
понимает.
– Что-то я не все понимаю, – тут же подтвердил его
мысль Володя Гусаков. – Что это такое забавное вы рассказываете о
процентах свободы?
Простоватое молодое лицо его покрылось теперь сеточкой
морщин и выражало настороженную неприязнь. Быть может, он как раз все понял,
может быть, даже больше, чем было рассказано.
– Джентльмен шутит, – ломким голосом, поднимая
подбородок, сказала его жена. – Наша боль для него – возможность
поострить.
Американцы не поняли ее русского и рассмеялись.
– Мирра оф Москоу, – сказал Букневски. – Леди
МХАТ. Рука дискобола через стол легла на плечо Володи Гусакова.
Лучников вдруг заметил, что маленькие глазки Джека не сияют,
как обычно, а просвечивают холодноватой проволочкой W. Только тогда он понял,
что это не просто дружеский обед, начало очередного парижского загула, что у
Октопуса что-то серьезное на уме. Он смотрел то на Джека, то на Володю
Гусакова. Новые эмигранты для всего русского зарубежья были загадкой, для
Лучникова же – мука, раздвоенность, тоска. По сути дела, ведь это были как раз
те люди, ради которых он и ездил все время в Москву, одним из которых он уже
считал себя, чью жизнь и борьбу тщился он разделить. Увы, их становилось все
меньше в Москве, все больше в парижских кафе и американских университетских
кампусах. В Крым они наведывались лишь в гости или для бизнеса, ни один не осел
на Острове Окей: не для того мы драпали от Степаниды Власьевны, чтобы снова она
сунула себе под подол.
Он хотел было что-то сказать Володе Гусакову: дескать,
напрасно вы обижаетесь, я не над вами смеюсь, а над собой… но вдруг пронзило,
что Володя Гусаков и его жена Мирра Лунц не поймут ничего, что бы он ни сказал,
как бы он ни сказал, на каком бы языке, хоть на самой клевой московской
чердачной фене. Вот она пропасть, это и есть тот самый шестидесятилетний раскол
в глыбе «общей судьбы».
– Вы, русские мазохисты, – засмеялся Джек. –
Андрей и Володя, как знаток славянской души я вас развожу на десять минут.
Он встал, положил одну руку на плечо «неизвестной девушки» –
пойдем с нами, пуссикэт, – и подмигнул Лучникову: – надо, дескать, обмозговать
наши блядские делишки. Лучников, однако, уже понимал, что разговор пойдет о
другом.
