Гостиница «Интурист». На крыльце группа французов, с
любопытством наблюдающая пробегание странной толпы, интереснейшее явление этот
русский народ, вроде бы белые, но абсолютно не европейцы. Злясь и громко
разговаривая с Кузенковым, Лучников двигался прямо к насторожившимся швейцарам.
Два засмуревших вохровца в галунах, почуяв русскую речь и предвкушая акцию власти,
улыбались и переглядывались. А вы куда, господа товарищи? Увы, жертва вдруг
обернулась хозяином: один из подозрительных русачков двумя пальцами предъявил с
ума сойти какую книжечку – ЦК КПСС, а третьим пальцем показал себе за плечо –
займитесь багажом нашего гостя. К тротуару уже пришвартовывалась машина
сопровождения, и из нее моссоветовские молодчики выгружали фирменные сундуки.
Второй же русачок, а именно тот, значитца, который гость, вообще потряс
интуристовскую стражу – извлек, понимаете ли, из крокодиловой кожи бумажника
хрусту с двуглавым орлом – 10 тичей! Крымец – догадались ветераны невидимого
фронта. Этих они обожали: во-первых, по-нашему худо-бедно балакают, во-вторых,
доллар-то нынче как блядь дрожит, а русский рубль штыком торчит.
– Шакалы, – сказал Лучников. – Где вы только
берете таких говноедов?
– – Не догадываешься, где? – улыбнулся Кузенков.
Он все время улыбался, когда общался с Лучниковым, улыбочка
персоны, владеющей превосходством, некоей основополагающей мудростью, постичь
которую собеседнику не дано, как бы он, увы, не тщился. Это бесило Лучникова.
– Да что это ты, Марлен, все улыбаешься с таким
превосходством? – взорвался он. – В чем это вы так превзошли? В
экономике развал, в политике чушь несусветная, в идеологии тупость!
– Спокойно, Андрей, спокойно.
Они ехали в лифте на пятнадцатый этаж, и попутчики, западные
немцы, удивленно на них посматривали.
– В магазинах у вас тухлятина, народ мрачный, а они,
идите ли, так улыбаются снисходительно. Тоже мне мудрецы! – продолжал
разоряться Лучников уже и на пятнадцатом этаже. – Перестань
улыбаться! – гаркнул он. – Улыбайся за границей. Здесь ты не имеешь
права улыбаться.
– Я улыбаюсь потому, что предвкушаю обед и добрую чарку
водки, – сказал Кузенков. – А ты злишься, потому что с похмелья, Андрей.
Кузенков с улыбкой открыл перед ним двери люкса.
– Да на кой черт вы снимаете мне эти двухэтажные
хоромы! – орал Лучников. – Я ведь вам не какой-нибудь африканский
марксистский царек!
– Опять диссидентствуешь, Андрей? – улыбнулся
Кузенков. – Как в Шереметьево вылезешь, так и начинаешь диссидентствовать.
А, между прочим, тобой здесь довольны. Я имею в виду новый курс «Курьера».
Лучников оторопел.
– Довольны новым курсом «Курьера»? – он задохнулся
было от злости, но потом сообразил: да-да, и в самом деле, можно считать и
новым курсом… после тех угроз… конечно, они могли подумать.
Стол в миллионерском апартаменте был уже накрыт, и все на
нем было, чем Москва морочит головы важным гостям: и нежнейшая семга, и икра, и
ветчина, и крабы, и водка в хрустале, и красное, любимое Лучниковым вино
«Axaшени» в запыленных бутылках.
– Эту «кремлевку» мне за новый курс выписали? –
ядовито осведомился Лучников.
Кузенков сел напротив и перестал улыбаться, и в этом теперь
отчетливо читалось: нy, хватит уж дурить и критиканствовать по дешевке.
Лучников подумал, что и в самом деле хватит, перебрал, дурю, вкус изменяет.
Первая рюмка водки и впрямь тут же изменила настроение.
Московский уют. Когда-то его поразило ощущение этого «московского уюта».
Казалось, каждую минуту ты должен здесь чувствовать бередящее внимание «чеки»,
ощущение зыбкости в обществе беззакония, и вдруг тебя охватывает спокойствие,
некая тишина души, атмосфера «московского уюта». Ну, хорошо бы еще где-нибудь
это случалось в арбатских переулках – там есть места, где в поле зрения не
попадает ничего «совдеповского» и можно представить себе здесь на углу
маленького кадетика Арсюшу – но нет, даже вот и на этой пресловутой улице
Горького, где за окном внизу на крыше видны каменные истуканы поздней
сталинской декадентшины, представители братских трудящихся народов, даже вот и
здесь после первой рюмки водки забываешь парижскую ночную трясучку и
погружаешься в «московский уют», похожий на почесывание стареньким пальчиком по
темечку – подремли, Арсюшенька, пожурчи, Андрюшенька.
Встряхнувшись, он цапнул трубку и набрал номер Татьяны.
Подошел десятиборец. Проклятый бездельник, лежит весь день на тахте и поджидает
Татьяну. Месиво крыш за окном. Пролетела новгородская тучка. Ну и намешали
стилей! Алло, алло… наберите еще раз. Он повесил трубку и облегченно вздохнул –
вот я и дома: все соединилось, водка и дым отечества – это мой дом, Россия, мой
единственный дом.
– На Острове образован новый союз, – сказал он
Кузенкову.
Марлен Михайлович приветливо кивнул другу: интересно, мол,
очень интересно. Положил ему па тарелку семги, икры, крабов, подвинул салат.
– Союз Общей Судьбы, – сказал Лучников.
Марлен Михайлович обвел глазами стены суперлюкса и
вопросительно склонил голову – не беспокоит? Лучников отмахнулся. В номер
вкатили окованные по углам лучниковскис кофры. На лицах моссоветовских
молодчиков светилось благостное почтение к «фирме».
– Мне скрывать нечего. В этом вся наша хитрость –
ничего не скрывать.
– Ешь, Андрей. Извини, что я заказал обед сюда, но Вера
сегодня заседает, – улыбнулся Кузенков. – Знаешь, такой стала
общественной деятельницей…
Лучников взялся за еду, и некоторое время они почти не
разговаривали, насыщались, чокались, тут и осетрина подоспела, жареная
по-московски, а потом и десерт, ну а к десерту Марлен Михайлович заговорил о
Париже, о том, как он его любит, вспомнил даже стихи Эренбурга: «Прости, что
жил я в том лесу, Что все я пережил и выжил, Что до могилы донесу Большие
сумерки Парижа…», намекнул на какое-то свое романтическое переживание в этом
городе, родном каждому русскому интеллигенту (если, конечно, ты меня,
аппаратчика, все-таки причисляешь к таковым), и выразил некоторую зависть
Андрею Арсениевичу как космополиту и бродяге, которому уж наверно есть что порассказать
о Париже, а?
– Я не вполне тебя понимаю, Марлен, – холодно
заговорил в ответ Лучников. – Ты КУРАТОР нашего Островка, то есть никто
более тебя в Москве не может быть более заинтересован в наших делах, а между
тем сообщение о СОСе тебя как бы и не затронуло, рыть может, мне еще раз
объяснить тебе, что со мной хитрить не нужно.
Кузенков вытер рот салфеткой и взялся за сигару.
