– Мне еще поручено вам сообщить следующее, – вроде
бы совсем через силу проговорил товарищ Сергеев. – В любом случае, какое
бы решение вы ни приняли, Татьяна Никитична и Глеб, это нисколько не отразится
на ваших делах, на служебном положении или там на этих… ну… – явно не без нотки
презрения, – ну на этих поездках за рубеж, словом, никакой неприязни у нас
к вам не возникнет. Это мне поручено вам передать, а мне лично поручено быть
чем-то вроде гаранта… – он снова как бы оборвал фразу, как бы не справившись с
эмоциями, впрочем, наблюдательный собеседник, безусловно, заметил бы, что
эмоционально эти обрывы происходили всякий раз, когда все уже было сказано.
В Тане этот наблюдатель проснулся задним числом к вечеру
этого дня, когда старалась вспомнить все детали, сейчас она ничего не замечала,
а только лишь смотрела па Глеба, который свободно и мощно прогуливался по
кабинету, с некоторой даже небрежностью помахивая сорванным галстуком. Она
вспомнила их первую встречу, когда он просто поразил ее мощью, молодостью и
свободой движений. Он тренировался в секторе прыжков с шестом, а она
отрабатывала вираж па двухсотметровке и всякий раз, пробегая мимо, наклоняла голову,
как бы не замечая юного гиганта, как бы поглощенная виражом и взмахами своих
чудных летящих конечностей, пока он, наконец, не бросил свой шест и не побежал
с ней рядом, хохоча и заглядывая ей в лицо. Впервые за долгие годы вспомнился
этот вечер в Лужниках. Немудрено – впервые за долгие годы в движениях
одутловатого Супа промелькнул прежний победоносный Глеб. В любовных делах тот
юноша был далек от рекордов, то ли весь выкладывался в десяти своих видах, то
ли опыта не хватало, но она ни на кого, кроме него, тогда не смотрела, сама еще
недостаточно «раскочегарилась», восхищалась им безудержно, и когда они шли
рядом, сдержанно сияя друг на друга, все вокруг останавливались – ну и
пара! – и это был ПОЛНЫЙ «отпад».
Он промелькнул на миг, тот юноша, будто бы готовый к бою,
рожденный победителем, и исчез, и снова посреди кабинета нелепо набычился ее
нынешний домашний Суп, сокрушительная секс-дробилка, одутловатый пьянчуга,
трусоватый спортивный чиновник, беспомощный и родной.
Набычившись, он постоял с минуту посреди кабинета, переводя
взгляд с начспеца па товарища Сергеева, а жену свою как бы нс видя, выронил из
кулака галстук и, тяжело ступая, вышел из кабинета, неуклюжий и потный.
– Я согласна, – сказала Таня товарищу Сергееву.
Старый сталинист суженными глазами демонстрировал презрение
– стратегия, мол, стратегией, а белогвардейская, мол, койка для советской
дивчины все равно – помойка.
Сергеев строго кивнул, сел напротив и протянул Тане руку. Та
весело помахала ладошкой перед его носом. Если уж сука, то сука – пусть видит,
какая она веселая, наглая и циничная сучка. Веселая и наглая – ну и баба, мол,
перешагивает через трупы, вот ценный кадр.
– Поздравляю, – сказала она Сергееву.
– С чем? – спросил он.
– С успешным началом операции. Для полного успеха не
хватает теперь только одной детали – самого Лучникова. Ну, подавайте мне его, и
я тут же ринусь в бой.
– Разве вы не знаете, где сейчас Андрей? –
осторожно спросил Сергеев.
– Уже три дня ни слуху, ни духу, – сказала
Татьяна. – А вы, Сергеев, выходит, тоже не знаете?
Сергеев улыбнулся с привычной тонкостью «мы все знаем», но
было совершенно очевидно, что растерян.
– Ай-я-яй, – покачала головой Татьяна. –
Прокололись, кажется?
Тут вдруг нервы у разведчика сдали, он даже сделал
неопределенное движение к телефону.
– Я вас прошу, Татьяна, вы мне голову не
морочьте; – очень жестким на этот раз тоном заговорил он. – Вы не
можете не знать, где находится ваш любовник. Вы встречаетесь с ним ежедневно.
Хотите, я назову все ваши адреса, хотите я…
– Снимочки, что ли, покажете? – усмехнулась
она. – Выходит, все-таки халтурите, Сергеев, если не знаете, где уже три
дня ошивается редактор «Курьера»…
– Машина его возле вашего дома уже три дня, –
быстро сказал Сергеев.
– А самого-то в ней нет, – засмеялась Татьяна.
– Номер в «Интуристе» он не сдал.
– Но и не появляется там.
– Беклемишеву дважды звонил.
– Откуда? – истерически завопила Татьяна.
Сорвалась. Вскочила и выдала обоим типам по первое число.
Они ее утешали, Сергеев даже руки грел, – теперь ведь уже своя, вот только
подпись надо здесь поставить… На чепец наливал в стаканчик виски, вновь – после
подписки – преисполнился отеческими чувствами. А сам Сергеев внутренне
немыслимо трепетал – что теперь будет? Найдем, найдем, конечно же, найдем, где
угодно найдем, по как же это произошло такое невероятное – на три дня упустили
из виду!!!
Это был то ли Волгоградский, проспект, то ли шоссе
Энтузиастов, то ли Севастопольский бульвар, то ли Профсоюзная, – нечто
широченное, с одинаковыми домами по обе стороны, в красной окантовке огромных
лозунгов, с агитационными клумбами, увенчанными могучими символами, склепанными
и сваренными хоть и наспех, но из нержавеющего металла – серн, молот, звезда с
пятью лучами, ракетами и с гигантскими лицами Ильичей, взирающими из самых
неожиданных мест на трех, бредущих в пятом часу утра по этой магистрали
похмельных персон.
Лучников обнимал за зябкие плечики Лору Лерову, одну из тех
увядающих «букетиков», что украшали недавний праздник «Курьера». Десяток лет
назад – звезда Москвы, манекенщица Министерства легкой промышленности,
поочередная любовница дюжины гениев, сейчас явно выходила в тираж. Все на ней
было еще самое последнее, широкое, парижское, лиловатое, по приходило это
лиловатое к ней уже не от бескорыстных московских гениев, а от каких-то
сомнительных музыкантов, подозрительных художников, короче говоря, от
молодчиков фарцы и сыска, а потому и носило какой-то отпечаток сомнительности.
Она плакала, клонясь к лучниковской груди, чуть заваливаясь,
ее била похмельная дрожь – еще более явный признак заката. Раньше, после ночи
греха, Лора Лерова только бойко подмывалась, подмазывалась, подтягивалась и с
ходу устремлялась к новым боям. Сейчас душа ее явно алкала какого-нибудь пойла,
пусть даже гнусного, портвейного.
