– Герка, Витя, Изя, Аскар, Нина… – перечислял шепотом
Дим Шебеко своих молодых друзей. – Они ведь, наверное, там самых
неожиданных вербуют… Да-да… они, между прочим… и меня самого один раз кадрили…
в «Бомбоубежище»… знаешь бар на Столешниковом? Ребята говорили, что у них там
специальный отдел по лабухам и хиппи… также офицеры хипуюшие имеются… в
Ленинграде па Крестовском в прошлом месяце «коммуну» завалили… сколько там было
стукачей? И не узнаешь ведь никогда, и не подумаешь. Возьми, например, моею
папашу.
– Ты считаешь Марлена стукачом? – спросил
Лучников.
– А кто же он, по-твоему? Стукач большого ранга. А Вера
Павловна? В высшей степени международный стукач. А ты сам-то, Луч, не стукач?
Лучников рассмеялся.
– Тут у вас, вернее, тут у нас, уже и в себе-то
становишься не уверен. Стукач я или не стукач? Какой же я стукач, если они за
мной гоняются? Впрочем, может быть, в каком-то косвенном смысле я и стукач…
Дим Шебеко раскрыл рот, захлопнул его ладонью и зашептал
Лучникову через ладонь в ухо:
– Знаешь, какая мысль меня поразила, Луч! А может быть,
в косвенном смысле у нас каждый гражданин – стукач? Все ведь что-то делают,
что-то говорят, а все ведь к ним стекается…
– Значит, и ты, Дим Шебеко, стукач?
– В косвенном смысле я, конечно же, стукач, –
пораженный своим открытием бормотал Дим Шебеко. – Возьми наш оркестр.
Играем антисоветскую музыку. Иностранцы к нам табуном валят и, значит, мы их,
вроде, объебываем, что у нас тут вроде бы кайф, свобода. Едем в Ковров на
гастроли, пацаны-мотоциклетчики варежки раскроют, балдеть начнут, а их
потихоньку и засекут. Да-да, у нас, Луч, в нашей с тобой России сейчас, –
он торжественно кашлянул, – каждый человек прямой или косвенный стукач.
– Мерзко так думать, – сказал Лучников. – И
ты уж прости меня, Дим Шебеко, я сам тебя павел на эти мысли. Мне надо было
проверить свои соображения, и я тебя невольно спровоцировал. Прости.
– Перестань! – отмахнулся Дим Шебеко. –
Теперь мне все ясно, все стукачи… – Он задумался и замычал что-то, потом сказал
в сторону еле слышно. – Кроме одного человека.
– Кого? – Лучников положил ему руку на плечо.
– Моя мама не стукач, ни в каком смысле, –
прошептал Дим Шебеко.
Промелькнули огоньки какого-то поселка, пьяный парень,
волокущий сбоку свой мопед, освещенная стекляшка «Товары повседневного спроса».
Автобус снова ушел в лес.
– Ты не мог бы мне одолжить рублей сто? – спросил
Лучников. – Если хочешь, могу обменять на валюту по курсу «Известий».
– На хера мне твоя валюта, – забормотал Дим
Шебеко. – Я тебе могу хоть двести дать. Луч, хоть триста. У нас сейчас
башлей навалом. Нам сейчас за нашу музыку платят клево. Тоже парадокс, правда?
Мы против них играем, а они нам платят. Смешно, а? Мы от них убегаем, а они
рядом с нами бегут, да еще деньги нам платят. Что нам делать, Луч, а? Куда нам
теперь убегать?
Лучников взял у Дима Шебеко пачку десяток и попросил его
остановить автобус. Они прошли вперед.
– Поссать, что ли, ребята? – спросил водитель.
У него в кабинке приемник тихо верещал голосом Пугачевой.
Кто-то из музыкантов поднял голову, когда автобус
остановился. Что, приехали?
– Куда нам теперь убегать, Луч? – спросил Дим
Шебеко пьяным голосом.
– У вас путь один, – сказал Лучников. – В
музыку вам надо убегать и подальше. Я тебе завидую. Дим Шебеко. Вот кому я
всегда завидую – вам, лабухам, вам все-таки есть куда убегать. Если подальше в
музыку убежать, не достанут.
– Думаешь? – спросил Дим Шебеко. – Уверен? А
ты-то сам куда убегаешь?
Лучникову тоже показалось, что он мертвецки пьян., Из
открытой двери автобуса, из черноты России несло сыростью. Ему казалось, что
оба они мертвецки пьяны, вместе с молодым музыкантом, как будто два бухарика у
какого-нибудь ларька, свинские невнятные откровения.
– Я бегу куда глаза глядят, – проговорил
он. – Только глаза у меня стали херовые. Дим Шебеко. Я немного слепну на
исторической родине, друг. Пока я вон туда побегу, – показал он жестом
Ленина в темноту. – Бег но пересеченной местности. Гуд бай нау!
Он спрыгнул на обочину, и автобус сразу отъехал. Облегчаясь
над кюветом, Лучников смотрел ему вслед. Огромный комфортабельный чемодан
казался совершенно неуместным на узкой дороге с разбитыми краями и дико
нашлепанными асфальтовыми заплатами. Тем не менее он шел с большой скоростью и
вскоре габаритные огни исчезли за невидимым поворотом.
Вдруг установилась тишина и оказалось, что в России не так
темно в этот час. Стояла полная луна. Шоссе слегка серебрилось. Изгиб речки под
насыпью серебрился сильно. Отчетливо был виден крутой хлебный холм и за ним
поселение с развалинами церкви.
Он поднял воротник пальто и пошел по левой стороне дороги.
Сзади, да, кажется, и впереди уже приближался рев моторов. За бугром нарастало
сияние фар. Через минуту с жутким грохотом прошли одна за другой встречные
груды грязного металла.
Он поднялся по склону шоссе и увидел па обочине маленький
костерок. В бликах костерка шевелилось несколько фигур. Трое мужчин, все в
бязевых шапочках с целлулоидными козырьками, в распущенных рубашонках, в так
называемых «тренировочных» штанах, свисающих мешками с выпяченных задов,
толкали застрявшую машину. Очень толстая молодая женщина, одергивая цветастое
платье, подкидывала под колеса ветки.
– Эй, товарищ! Товарищ! – закричала она, увидев
фигуру Лучникова.
Он подошел и увидел наполовину свалившийся в кювет
«караван», ту модель, которую здесь почему-то называют «рафик». У машины были
разбиты стекла и изуродована крыша.
– Вот как раз одного мужичка не хватает, – сказал
кто-то из присутствующих. – Помоги толкнуть, друг.
Он сошел на обочину, башмаки стали пудовыми, налипла мокрая
глина. Навалились впятером. Колеса сначала пробуксовывали, потом вдруг
зацепились, «рафик» потихоньку пошел. Все сразу повеселели.
– Вот кого нам не хватало, ебена мать, – дышал в
ухо Лучникова пыхтящий рядом парень. – Во, бля, кого нам, на хуй, не
хватало.
– Возле тебя, друг, закусывать можно, – улыбнулся
ему Лучников.
– А ты, по-моему, хорошее пил, друг, – сказал
парень. – Чую по запаху, этот товарищ сегодня хлебную пил. Ошибаюсь?
– Отгадал, – кивнул Лучников.
«Рафик» выехал па асфальт. Парень показал Лучникову на
изуродованную крышу,
