«Какие дальнейшие планы? – подумала Таня. – Какие
у этой вшивой компании дальнейшие планы?» Она задала себе этот вопрос и тут же
поймала себя на том, что это вопрос – шпионский.
– Интересно, что думает по этому поводу мадам
Татьяна? – граф Новосильцев поднял вверх свои желтые волчьи глаза.
– Я думаю, что вы все самоубийцы, – холодно
высказалась Татьяна.
Она ждала услышать смех, но в ответ последовало молчание
такого странного характера, что она не выдержала, подкатилась к краю своих
полатей и глянула вниз. Они все, семь или восемь мужчин, стояли и молча
смотрели вверх на нее, и она впервые подумала, что они удивительно красивы со
всеми их плешками и сединами, молоды, как декабристы.
– Таня, вы далеко не первая, кому это в голову
приходит, – наконец прервал молчание граф.
Андрей натянуто рассмеялся:
– Сейчас она скажет: вы ублюдки, с жиру беситесь…
– Вы ублюдки, – сказала Таня. – Я ваших
заумностей не понимаю, а с жиру вы точно беситесь.
Она прибавила звука футбольному комментатору, ушла в глубину
своей «пещеры», взяла кипу французских журналов с модами. Не первый уже раз она
гасила в себе вспыхивающее вдруг раздражение против Лучникова, но вот сейчас
впервые осознала четко – он ее раздражает. Проходит любовь. Неужели проходит
любовь? Уныние стало овладевать ею, заливать серятиной глянцевые страницы
журналов и экран телевизора, где наши как раз получили дурацкий гол и сейчас
брели к центру, чтобы начать снова всю эту волынку-игру против заведомо более
сильного противника.
Андрей приходил к ней каждую ночь и она всегда принимала
его, и они синхронно достигали оргазма, как и прежде, и после этого наступало
несколько минут нежности, а потом он уходил куда-то в глубины своего огромного
вигвама, где-то там бродил, говорил по видеотелефону с сотрудниками, звонил в
разные страны, что-то писал, пил скоч, плескался в ванной, и ей начинало
казаться, что это не любимый ее только что побывал у нее, а просто какой-то
мужичок с ней поработал, славно так поебался, на вполне приличном уровне,
ублаготворил и себя и ее, а сейчас ей до него, да и ему до нее, никакого нет
дела. Она понимала, что нужно все рассказать Андрею: и о Сергееве, почему она
приняла предложение, и о своей злости, о Бакстере, о Востокове, только эта
искренность поможет против отчуждения, но не могла она говорить о своих муках с
этим «чужим мужичком», и возникал порочный круг: отчуждение увеличивалось.
Лучникову и в самом деле не очень-то было до Тани. После
возвращения из Союза он нашел газету свою не вполне благополучной. По-прежнему
она процветала и по-прежнему тираж раскупался, но, увы, она потеряла тот нерв,
который только он один и мог ей дать. Идея Общей Судьбы и без Лучникова
волоклась со страницы на страницу, но именно волоклась, тянулась, а не
пульсировала живой артериальной кровью. Советские сообщения и советские темы
становились скучными и формальными, как бы отписочными, и для того, чтобы
взглянуть на Советский Союз взглядом свободного крымчанина, лучше было бы взять
в руки «Солнце России» или даже реакционного «Русского Артиллериста».
Вернувшись в газету, Андрей Лучников прежде всего сам взялся
за перо. На страницах «Курьера» стали появляться его очерки о путешествии в
«страну чудес», об убожестве современной советской жизни, о бегстве
интеллигенции, о задавленности оставшихся и о рождении новой «незадавленности»,
о массовой лжи средств массовой информации, о косности руководства. Он
ежедневно звонил в Москву Беклемишеву и требовал все больше и больше
критических материалов. Негласный пока центр еще необъявленного, но уже
существующего СОСа считал, что накануне исторического выбора они не имеют права
скрывать ни грана правды об этой стране, об их стране, о той великой державе, в
которую они зовут влиться островной народ, тот народ, который они до сих пор
полагают русским народом, тот народ, который должен был отдать себе полностью
отчет в том, чью судьбу он собирается разделить.
Когда он спит, удивлялась Таня, но никогда его не спрашивала
– когда ты спишь? Здесь, на крыше гигантского алюминиево-стеклянного карандаша,
он был полным хозяином, она впервые видела его в этом качестве, ей казалось,
что он и ее хозяин тоже, вроде бы она ему не друг, не возлюбленная, а просто
такое домашнее удобное приспособление для сексуальной гимнастики.
Опять он не спит? подумала она, когда гости разошлись, и
выглянула из своей «пещеры». Она не сразу нашла Андрея. Вигвам вроде бы был
пуст, но вот она увидела его высоко над собой, на северном склоне башни, в
одной из его деловых «пещер». Он сидел там за пишущей машинкой, уютно
освещенный маленькой лампой, и писал очередной хит для «Курьера».
НИЧТОЖЕСТВО
(К столетию И.В. Сталина)
В ссылке над ним смеялись: Коба опять не снял носки; Коба
спит в носках; товарищи, у Кобы ноги пахнут, как сыр «бри»… Конечно, все, кто
тогда, в Туруханске, смеялся, впоследствии были уничтожены, но в то время рябой
маленький Иосиф молчал и терялся в догадках, что делать: снять носки, постирать
– значит признать поражение, не снимать носки, вонять – значит, превращаться
все более в козла отпущения. Решил не снимать и вонял с мрачностью и упорством
ничтожества.
Нам кажется, не до конца еще освещен один биопсихологический
аспект Великой Русской Революции – постепенное, а впоследствии могучее
победоносное движение бездарностей и ничтожеств.
Революция накопилась в генетическом коде русского народа как
ярость ординарности (имя которой всегда и везде – большинство) против
развязного, бездумного и, в конечном счете, наглого поведения элиты, назовем ее
дворянством, интеллигенцией, новобогачеством, творческим началом, западным
влиянием, как угодно.
Переводя всю эту огромную проблему в этот план, мы вовсе не
стараемся перечеркнуть социальное, политическое, экономическое возмущение, мы
хотим лишь прибавить к этим аспектам упомянутый биопсихологический аспект и,
имея в виду дальнейшее развитие событий, осмеливаемся назвать его решающим. О
нем и будем вести речь в преддверии торжественного юбилея, к которому сейчас
готовится наша страна. Заранее предполагаем, что в дни юбилея в официальной
советской печати появится среднего размера статья, в которой будут соблюдены
все параметры, будут отмечены и «ошибки» этого, в общем, выдающегося
коммуниста, связанные с превышением личной власти,.
Между тем мы имели возможность наблюдать, что страна и народ
собираются неофициально отметить столетие этой исключительной посредственности,
как великого человека. На лобовых стеклах проносящихся мимо нас грузовиков и не
в южных, не в грузинских, а в центральных русских областях, едва ли не на
каждом втором красовался портрет генералиссимуса в его варварской форме.
