Он закрыл глаза, и перед ними встало видение, бывшее у него накануне ночью.
В этом видении была Эйлия, одетая в развевающееся платье такой белизны, что оно будто само светилось, а может быть, это светилась она. Эта девушка из сновидения была и одновременно не была той Эйлией, которую он знал: она сияла, как звезда, далекая и величественная.
— Ты должен помочь мне, Дамион, — умоляла она, протягивая к нему руки в длинных широких рукавах. — Я сделаю, что должна, но я не могу одна. Помоги!
Он открыл глаза. Над ним сияла вечерняя звезда, бледная и одинокая, и все еще слышался в ушах молящий голос Эйлии.
Я не могу одна! — звенело от края до края неба.
— Дамион?
Он обернулся и увидел шамана. Вакунга стоял, недоуменно наморщив лоб.
— Отчего ты стоишь здесь один, когда все спят?
Дамион слабо улыбнулся.
— Ты же не спишь, мастер.
— Я ощутил от тебя что-то. Сильные эмоции, заполнившие Эфир. Ты видел сны?
— Не могу понять.
Он рассказал шаману, что сейчас видел и слышал мысленно. Сон — или пророческое видение? Больше похоже на воспоминание — о никогда не происходившем. Он никогда не видел Эйлию такой, как в этом видении, облаченную в свет.
— Может быть, это просто мои страхи, — сказал он, шагая вместе с шаманом по дюнам. — Я так за нее боюсь, и еще больше — за Йомара и Лорелин. Ты знаешь, что Халазар обещал освободить их, если я сдамся сам.
— Знаю.
— Почему я так всем нужен, мастер Вакунга? Ведь истинный вождь был Йомар. Почему все так хотят заполучить меня?
— Может быть, ответ был в твоем сне.
Он снова увидел красивое полузнакомое лицо, услышал слова мольбы.
— Ты хочешь сказать, что как-то это связано с Эйлией? Но как?
Старик ничего не сказал.
— Лори и Йо — я прямо вижу их лица. Они в лапах Халазара, и я могу их спасти! — Дамион застонал от бессилия. — Я хочу это сделать, мастер! Отдать себя в руки царя, чтобы они жили.
Вакунга задумался.
— Можешь идти, — сказал он. — Не вижу причин, почему нет.
Дамион уставился на него.
— Но ты же был против раньше! Ты говорил, что это будет гибель для нас всех.
Шаман поднял глаза к небу.
— Говорил, пока дракон-чародей был здесь. Сейчас он улетел, вернулся в свой звездный дом. Дорога теперь не та, по которой ты пошел бы раньше.
— То есть я могу помочь Йо и Лори? И никому при этом не принесу вреда? Как я могу точно это знать?
Шаман повернулся к нему.
— А отчего ты не хочешь выйти в плоскость сновидений?
— В смысле, помедитировать?
— В моем народе говорят, что когда мы думаем, будто бодрствуем, на самом деле мы спим, — ответил шаман. — А когда засыпаем, то просыпаемся для снов. Чем ждать, чтобы сон пришел к тебе и дал тебе ответы, поищи его там, откуда они приходят.
С этими словами шаман медленно пошел прочь. Дамион смотрел вслед сутулой фигуре старика, уходящего шаркающей походкой. И когда фигура растаяла в темноте, он опустился на колени и стал чертить на песке.
Резьба на развалинах стен в оазисе относилась к древнему прошлому. Мохарцы сегодняшних дней и лет все изображения наносили не на камень, а на песок, потому что песок по натуре своей изменчив, перелетает с каждым дуновением ветра, и образы, начертанные на нем, не проживут достаточно долго, чтобы стать идолами. Никогда больше вожди племен не пойдут войной на богов друг друга.
Вакунга научил Дамиона, как рисовать вокруг себя шаманский круг, виток за витком, мысль за мыслью, заметая следы мог, пока не придешь в неподвижный центр. Сейчас он такой и нарисовал. Сперва самый внешний с его свирепыми стражами: львами, шакалами или фантастическими зверями собственного воображения. Далее кольцо волнистых линий, изображающих ров круговой реки. Потом внутренняя стена со шпилями башен, означающая крепость. В ней — круг пустого, нетронутого песка, где сел сам Дамион, скрестив ноги. Пусть внешний мир вихрится бурей, но здесь — ее неподвижное око. Дамион вспомнил звездообразный город Лиамар на вершине Элендора. Подобно этому кругу, понял он сейчас, город был мандалой, и Храм Небес стоял в ее центре.
Он закрыл глаза и стал глубоко дышать. Здесь не было амброзии, которая могла бы облегчить переход, и его разуму придется искать путь в Эфир своими силами.
Дамион долго просидел неподвижно, и звезды медленно поворачивались над ним. Мохарский шаман мог бы повторять про себя какую-нибудь мантру снова и снова, пока тело и ум не пришли бы в гармонию. Почему-то Дамиону вспомнились стихи из его детства, которые он запомнил, потому что там было про рыцаря.
Мой милый жил в златом дворце,
Каких не видел свет:
Там пол как в дорогом ларце,
А стены — самоцвет.
И плыл через волшебный сад
Цветочный аромат.
О, сад чудесный! Там вдвоем
Гуляли мы сам-друг,
Фонтаны пели соловьем,
И пролетал досуг.
И был чудеснее, чем сад,
Его влюбленный взгляд.
Уехал милый рыцарь мой
В кольчуге и броне,
С мечом, копьем — такой лихой
На боевом коне.
И долго таял стук копыт
За кущами ракит.
А путь опасностью чреват,
Для рыцарей жесток:
Там змеи охраняют клад
И золотой замок,
А ведьма варит приворот —
Заманит, уведёт.
В темнице темной и сырой,
Обманут колдовством,
Ужели милый рыцарь мой
Томится под замком?
Как узнику, что взаперти,
Любовь свою найти?
Иль сможет все же он опять
Узреть чудесный сад —
Очнуться и затосковать
И броситься назад,
Где, чуя темную беду,
Его стою и жду:
Когда же милый рыцарь мой
Воротится домой?
[2]
Это, как говорили ему наставники, древняя аллегория о разделении души и разума. Элеи верили, что последний отчуждается от первой в момент рождения, и его путь в царстве смертных в новой броне живой плоти похож на странствия рыцаря в неизвестных краях. Разум забывает о предыдущей жизни в царстве духов и оставляет душу в печали, как покинутую возлюбленную. И только смерть тела воссоединяет их в Небесах.
Отчего сейчас вспомнилась ему эта аллегория?
Он сидел не шевелясь, сосредоточившись в собственной внутренней тишине, пока весь остальной мир не исчез из его мыслей, пока не исчезли сами мысли, и он поплыл в пустоту, где странно менялось его сознание, не пробуждаясь и не засыпая и все же осознавая — себя, темную внутреннюю бездну, собственное тихое дыхание и что-то еще помимо этого, что не было ни звуком, ни образом, но постоянным потоком и прибоем какой-то непостижимой силы…
