Поляна была не слишком большой, и очень скоро таинственный гость вступил в круг света. Действительно, старик, седой, высокий, чуть сгорбленный, но оттого не менее пугающий. Народ, продолжая разевать рты, невольно подался в стороны. Воспринявший это как должное, старец перешагнул через бревно и сел. Изрезанное морщинами лицо, ясные, печальные глаза. Творящееся казалось столь невероятным, что Добстер, борясь между желанием бежать и упасть ниц, в результате плюхнулся на свое место.
Теперь уже вся компания напряженно созерцала незнакомца. Никто не решался первым подать голос, а старец тем временем безмятежно поворошил посохом чадящий костер, наклонился к распятым на вертеле тушкам.
— Все же не по-божески это как-то — лесной мерзостью трапезничать, — заметил он словно самому себе. Затем повернулся с какой-то пугающе грустной улыбкой. — Тем не менее вечера доброго вам, дети мои.
Окружающие подобрались. Факт владения речью должен был вроде бы чуть успокоить их, но не помогло. Ну не мог обыкновенный человек вот так запросто усесться в круге чужаков, будто среди друзей детства. И ведь ему было чего опасаться!
— Уж извините, ужин ваш разделять не решусь, — продолжал между тем гость. — Хотя, справедливости ради, не все ныне и такой имеют. Большие беды, большие страдания...
— Да он сумасшедший, — наконец, неуверенно предположил кто-то из товарищей.
— Точно! — подхватил другой. — Ты как забрел-то сюда, убогий?
Добстер, ясно сознавая, что так легко они не отделаются, поморщился. Скосил глаза на сидящего по левую руку Шургу. Напряженные черты лица приятеля выдавали торопливую работу мысли и сосредоточение воли.
— Не будем друг друга обижать, дети мои, — донесся негромкий ответ. — Каждый человек при рождении чист, в душе любого грешника можно при желании отыскать крупицу чистоты, подаренной Творцом. Давайте же обращаться к ней, а не к налету многолетней грязи.
— Насчет чистоты у нас тут сложно, — фыркнули рядом.
— Знаю, — кивнул старец с готовностью. — Случившаяся на нашей земле гроза разрушила жизни многих, разнесла в клочья устоявшийся быт. Многие из вас, вероятно, потеряли родных и близких, однако дает ли эта скорбь право губить вдобавок и собственные души? Задумайтесь, дети мои, на какую дорогу толкает вас страх, на чью мельницу...
— А я, кажется, узнал тебя, старик. — Шурга обогнал разворачивавшуюся проповедь. — Ты ведь один из тех... из поместья на речке, так?
Ночной гость даже бровью не повел.
— Так. Там я сейчас нашел приют, там обретаются мои друзья, от чьего имени я тоже говорю. Это что-либо меняет?
— Многое меняет. Видел я тебя... вместе с приятелями у ворот.
— И что? Разве это мешает нам, сын мой, поговорить по душам?
— Очень даже мешает, — чуть разобравшись в ситуации, Шурга насупился. — И никакой я тебе не сын, старик. Лучше отвечай, зачем пришел?
— По годам вполне годишься в сыновья, — грустно заметил незнакомец. — А коль скоро все мы — создания Творца, то и родственность свою отрицать не должны.
Пока остальные в растерянности хлопали глазами, Шурга насел на гостя:
— Тоже родственничек выискался, гляди-ка! Думаешь, рясу надел, так право учить жизни получил? А чему учить-то? Нету сейчас никаких законов — ни Божьих, ни земных. Растоптаны варварами в одночасье и взойдут ли снова — неведомо. Так что нечему тебе, старик, нас учить, понял?! Другим головы морочь, кто нашего лиха не хлебнул!
— Горячо говоришь, сын мой, — вздохнул старец всё с той же пугающей безмятежностью. — Верю, есть у тебя причины к таким резкостям, а только, пока сей мир не обрушился целиком в Геенну, законы его коренные будут стоять. Не люди их определили, не людям и отменять. Как ни ужасны северные орды, а не под силу даже им хоть чуток поколебать мироздание.
— Только нам от того не легче, — проворчали рядом.
— Верно. Для всякого человека его собственные горести и страдания всегда кажутся важнее любой вселенской заботы. Однако в том числе и тем отличаемся мы от диких зверей, что получили в дар от Господа разум, способный отличить, выделить вечное в буре проходящей суеты. Загляните в свои души, дети мои, и вы увидите буквы одного из вековечных законов: не живет человек без Бога в сердце! Опустится, оскотинится, наплодит гнусностей, просуществует в грязи еще какое-то время, но искру Божью не обретет уже никогда. А без нее... лучше, право, и не беспокоиться спасать свою шкуру.
— Поешь сладко, старик, — злые слова Шурги хлестнули завороженных необычной речью товарищей. — Что ж выходит-то, нам всех простить, расцеловаться и отправляться гуськом себе могилы рыть? И тех сволочей простить, что деревню мою в пепел обратили со всеми жителями? И тех, кто над детьми моими измывался? Да пропади они пропадом эти душа с искрой, если помешают по-настоящему отомстить!
— Даже на такое готов?
— Готов! — тряхнул головой Шурга. — Ей-ей, Сатане бы продался немедленно и с потрохами, кабы дал силы на достойную кару извергам. Раз наш Всеблагой молчит, то любой союзник сгодится.
Старец удрученно понурился:
— Горе зовет вас к святому делу, дети мои. Только, боюсь, оно же и глаза застит. Не потому ли покамест от вашего мстительного огня страдают лишь другие гердонезцы?
— Другие? Ну вот и до сути дошло! — едва ли не радостно возопил Шурга. — Что, почуяли в поместье запах жареного? О милосердии заскулили?
— Милосердие никогда не будет лишним, сын мой. А что до запаха... Так пока отсюда доносится только запах жареных крыс.
Теперь встрепенулась уже вся лесная компания. Недовольный гул покатился по кругу, будто народ вдруг разом вспомнил про нынешний лихой статус.
— Дай срок, старик, запашок переменится, — процедил Кривонос сквозь зубы. — И тогда кое-кто здорово пожалеет о своих дерзостях.
— Даже в мыслях не имею дерзить, — с прежней обезоруживающей легкостью ответил гость. — Догадываюсь, дети мои, что вы прилежно взялись изучать ватажную науку и, вероятно, вскоре преуспеете в ней. Горько наблюдать подобный выбор, но... я не за тем сюда пришел.
— Наконец-то, — усмехнулся Шурга, — опять вернулись к старому вопросу: зачем? Ведь не нравоучениями же надеешься отстоять свои закрома?
— Не только нравоучениями. Ты правильно понял, сын мой, я здесь, чтобы уберечь твоих и моих друзей от взаимного истребления. Прошлой ночью вы решились на воровство, этим утром — на насилие. Так и до убийств недалеко. Или я не прав? Или вон ту куртку сняли не с избитого до беспамятства человека?
— Выжил все-таки, дрянь? — покривился Шурга. — Нечего было первым с ножиком на людей кидаться. По справедливости и получил.
— Какая же тут справедливость?
— Очень даже большая, старик. Мы-то прекрасно понимаем, что главные враги — варвары. Они превратили нас в нищих бродяг, им и отвечать по всей строгости. Только вот биться-то с завоевателями мы пока не готовы. Сам видишь: ни еды, ни одежды толковой, ни тем паче оружия. Просто на копья броситься? Не дождутся. Окрепнем, соберем народ, подготовимся... вот тогда...
