XCVII
Утренний свет, пробившись через плетеную решетку, пригоршнями рассыпался по кабинету: солнечные лучи перемешались с янтарной листвой на панелях, желтыми кляксами выплеснулись на бумаги, золотой проволокой вплелись в волосы женщины, неподвижно сидящей в кресле, спиной к окну. Утро, солнечное утро с болезненно-ярким синим небом. Такие дни редкость в начале весны, обычно солнце обманчиво светит в январе, когда снег рассеивает яркий свет между небом и землей, и дворцовые кошки растягиваются на полу в солнечных пятнах, не обращая внимания на вежливо огибающих их людей. Обманчивое тепло, проходя через стекла, выманивает на улицу наивных простачков, и, скинув овечью шкуру, впивается в щеки волчьими клыками зимнего мороза. А ранняя весна в Суреме скупится на солнечный свет, держит его высоко, под самым небесным сводом, тонким слоем разливая поверх облаков. Эта прозрачная серость отличается от свинцового неба осени, она легче и чище, но чтобы увидеть по-настоящему голубое небо, воспетую плохими поэтами сверкающую лазурь, нужно ждать мая.
Утро, уже утро. И ничего нельзя отложить на завтра, нет спасительной ночи, выгорела дотла, до последней звезды, остался только дымок над свечным огарком. Нужно идти, выслушивать советников, принимать решения, карать и миловать, править. И никому нет дела, что она сегодня умерла. О, если бы продлить эту ночь, хоть на пару часов! Энрисса отдала бы за эту короткую отсрочку половину оставшихся ей лет. Половина от десяти — получается пять. Пять лет в обмен на пять часов, и она не сочла бы, что переплатила. И больше потеряно за эту ночь. Она от души позавидовала герцогу Квэ-Эро — для него уже все закончилось, ей же осталось целых десять лет.
Стук в дверь, первый за утро. Судя по звуку, постучали едва слышно — кто-то из придворных дам. Нужно сменить платье, причесаться, выпить карнэ. День предстоит не просто «долгий» — бесконечный. Она осторожно положила руку на живот — жест непривычный, и пока еще ничем не оправданный. Усмехнулась — выбор сделан, и, что бы ни думали маги, это ее, и только ее выбор.
— Ваше величество! — Статс-дама устала скрестись в дверь.
Энрисса поднялась, прошлась по комнате, разминая затекшие плечи:
— Войдите, Элайна.
Фрейлина не спала всю ночь, как и все во дворце, но успела сменить туалет, переплести косы, и встречала новый день во всеоружии. Наместница приветливо кивнула ей:
— Доброе утро.
— Доброе утро, Ваше величество. Все готово к вашему утреннему туалету. Если вам будет угодно…
— Да, мне угодно. И распорядитесь прислать ко мне кого-нибудь из младших секретарей.
Наместница шла по дворцовым коридорам, кивала кланяющимся придворным, с первого взгляда отличая только что приехавших от проведших ночь во дворце. Вторых она приветствовала куда сердечнее. Уже перед самой дверью малого зала заседаний ей наперерез бросился багровый толстяк, тащивший за руку высокую женщину в строгом платье. Наместница остановилась, она не сразу вспомнила, кто этот человек.
Почтенный господин Рамон принадлежал к роду Арэйно, но даже наместница, прекрасно разбиравшаяся в геральдике, не смогла бы назвать степень их родства, столь отдаленной она являлась. В свое время кто-то из младших сыновей герцога Нэй предпочел торговую стезю военной, и преуспел на этом поприще. Его внушительный потомок был одним из двенадцати магистратов Сурема, но больше всего страшился, что кто-либо усомнится в его дворянском происхождении. День коронации Энриссы стал самым счастливым днем в его жизни, теперь он был хоть и дальним, но родственником самой наместницы. При дворе, впрочем, господин магистрат бывал редко, догадываясь, что не внушает особого почтения отпрыскам высоких родов, набирающимся при дворе хороших манер и полезных знакомств. Рамон Арэйно служил наглядным доказательством печальной истины, что сидеть на двух стульях сразу — весьма неудобно, вне зависимости от того, сколько ткани уходит на твои бриджи.
Все это в один миг пронеслось в голове наместницы, пока она незаметным движением руки останавливала кинувшегося оттащить наглеца в сторону стражника. А вот женщину она видела впервые. Тем временем, господин Рамон, чуть отдышавшись, выпалил:
— Ваше величество, я заверяю вас, что моя семья не имеет к этому возмутительному действу никакого отношения! Клянусь вам, моя супруга ничего не знала! И наша верность вам и империи…
— Успокойтесь, господин Арэйно, — наместница умышленно обратилась к «родственнику» как к дворянину, по родовому имени, а не «почтенный Рамон», как следовало бы говорить с купцом, — у меня нет ни малейшего повода подвергать вашу верность сомнению. И уж тем более я не понимаю, при чем здесь ваша супруга. — И только когда наместница прямо взглянула на молодую женщину, та медленно, словно против воли, присела в реверансе.
Странно, госпожа Рамон показалась наместнице смутно знакомой, хотя она точно помнила, что не видела ее при дворе. Быть может, мельком, на балу в ратуше? Нет, она бы запомнила. Такую красавицу трудно не заметить: высокая, длинные волосы редкого, даже среди блондинок оттенка белого золота, темно-синие глаза, настолько темные, что пока солнечный луч не заглянул женщине в лицо, они казались черными. В этот миг Энрисса поняла и причину беспокойства своего весьма отдаленного кузена, и почему его супруга пытается держаться в стороне от мужа, хоть тот и вцепился в ее ладонь а на застывшем лице молодой женщины подрагивают губы.
— Моя супруга…
— Да, я понимаю. Ваша супруга — урожденная леди Эльотоно. И что же? Эту честь с ней разделяют еще восемь женщин. Право, вы так спешите оправдаться, что невольно заставляете меня задуматься.
Энрисса чувствовала, как в ней закипает гнев, и с радостью отдалась ему. Еще час назад ей казалось, что больше не будет ни гнева, ни счастья, ни горя, ни радости, только звенящая в ушах опустошенность и отчаянье. Но нет, вот он, спасительный гнев, сдирающий с души броню безразличия.
— Ваше величество, я лишь…
Она подозвала к себе стражника:
— Препроводите господина Рамона под домашний арест.
Толстяк покачнулся, и вцепился в руку жены еще сильнее. На тонкой шее девушки забилась синяя жилка, но она стерпела боль.
— Я поручу особой комиссии разобраться, какое отношение и к чему вы имеете. И до конца разбирательства — вы под домашним арестом. А если вы сломаете своей жене руку — отправитесь в тюрьму, — Рамон отпустил ладонь жены так быстро, словно испугался обжечься. — Ступайте прочь. А ваша супруга задержится здесь. Я хочу поговорить с ней.
Энрисса провела супругу злосчастного господина Рамона в зал, до начала совещания еще оставалось время. Она села в кресло и теперь уже без помех рассматривала молчащую женщину — и впрямь, очень похожа на брата, только болезненно-бледная, даже та малость солнечного света, что достается Сурему, не касается кожи почтенных горожанок. Загар — это для рыночных торговок и крестьянок. Бедная девочка, о чем ее брат думал, когда составил эту партию? Последнюю фразу Энрисса, забывшись произнесла вслух:
