— Нет смысла брать силой то, что отдадут по доброй воле. Орден Дейкар, так же, как орден Алеон, искренне уважает ваше величество. Право же, я не могу припомнить ни одной наместницы, равной вам. Несомненная прозорливость богов поставила вас предпоследней, империю ждут великие потрясения, и вы сможете подготовить ее к ним. Но именно ваша мудрость и делает вас опасной. Мы не можем рисковать. Особенно учитывая глубину ваших познаний.
И снова тихий шелест:
— У вас останется десять лет. Десять лет покоя, десять лет, чтобы растить ребенка, родится замечательный здоровый мальчик, если вы не станете упрямиться. Десять лет, чтобы быть счастливой, а потом заснуть и не проснуться, в расцвете сил, обманув саму смерть. Ни боли, ни слабости, ни страха, десять лет — многие люди были бы счастливы получить такой дар.
Зрачки мага Дейкар полыхали багряным пламенем:
— Вы спасете империю от братоубийственной войны, вы спасете мир от Проклятого.
Их голоса сливаются в один, в тревожный гул, разрывающий уши. Все переплелось в чудовищном клубке: ребенок, здоровый мальчик, если ничего не помешает, а проклятой ведьме достаточно просто поднять бровь, и мальчик никогда не появится на свет, Ванр, самое родное лицо, внезапно рассыпавшееся трухой: «заче-е-ем?!» и скинуты маски, конец представленью, нужно поаплодировать актеру — восемь лет великолепной игры, но не поднимаются руки, ладонь прилипает к ладони. А там, за стенами дворца — златовласый герцог, разучившийся краснеть. И он больше не верит ей. Трубят сигнальные трубы. За окном — война. И она выпрямляется в кресле:
— Я согласна.
И ведьма протягивает хрустальный бокал, соткавшийся из кусочка тумана, кажется, что в бокале ничего нет, но это вода, такая же прозрачная, как стекло:
— Выпейте.
Она пьет, ни о чем не спрашивая, не желая знать, но палач любезно разъясняет:
— Это первая часть яда, сама по себе — совершенно безвредна. Точно так же безвредна и его вторая половина. Но соединившись воедино они отправляют в посмертие. Разумеется, без магии подобный яд невозможен — компонент должен удерживаться в теле годами, но не думаю, что вас интересуют подробности. Это своего рода залог.
Как будто она могла бы спастись, словно есть куда бежать. Пустой бокал тает в ее пальцах, и сквозь туман пробивается встревоженный мужской голос:
— Ваше величество! Что с вами? Очнитесь! — И в лицо плещет холодная вода.
Энрисса открыла глаза, с мокрых ресниц стекали капли, над ней с пустым стаканом стоял граф Виастро, по столу растекалось мокрое пятно, впитываясь в бумаги. Граф стоял совсем рядом, встревоженный, ничего не понимающий, готовый помочь. От нахлынувшей ярости она едва могла дышать: он посмел заговорить с ней о магах! Из-за него, из-за таких, как он, она попала в эту ловушку, из-за него ей осталось жить десять лет, из-за него она не увидит, каким вырастет ее сын! И уже не имеет значения, что граф Виастро — один из многих, что не он зачинщик, что он хотел как лучше. Граф отступил на шаг в сторону, с тревогой всматриваясь в ее лицо:
— Если вы позволите, я прикажу позвать вашего лекаря.
— Не стоит, — голос чуть дрожит от пережавшего горло гнева, — я подумала над вашими словами. Действительно, несправедливо, что во всем виноват один герцог Квэ-Эро. Вы арестованы, граф. — Она нажала на звонок, вызывая стражу.
На лице Вэрда растерянность сменяется недоумением, и он, поклонившись наместнице, выходит следом за стражником. Энрисса смотрит на закрывшуюся за ними дверь. Боль понемногу отступает, гнев уже не мешает дышать. Но она не отменит приказ. Слишком близко он подошел.
CIV
Известие об аресте графа Виастро разнеслось по дворцу молниеносно, придворные тихо перешептывались, вторые и третьи сыновья лордов спешно писали отцам и братьям в провинцию. Тут же разошелся слух, что наместница вызвала графа в столицу подложным письмом, и эта же участь ожидает остальных мятежников. Говорили, что процесс над герцогом Квэ-Эро нарочно затягивают, чтобы успеть выманить его соучастников и развесить по стенам все шкуры сразу. Чиновники недоуменно пожимали плечами, в судебной канцелярии спешно подготавливали дело, благо виновность графа не вызывала никаких сомнений. Наместница не вышла к вечернему приему, отменила министерские доклады, фрейлины прятали заплаканные глаза за веерами — ее величество дала волю дурному настроению. Даже Ванр не понимал, что произошло. Энрисса холодно приказала ему проследить за подготовкой обвинительного акта, и выражение ее лица ясно говорило, что графству Виастро в скором времени понадобится опекун. До объявления приговора оставалось три дня.
Тем временем положение Риэсты во дворце оказалось весьма двойственным. Как госпожа Арейно она считалась родственницей наместницы, пусть и дальней, как леди Эльотоно — сестрой мятежника. У придворных все не получалось совместить несовместимое и понять, как обращаться с молодой женщиной, волей наместницы задержавшейся при дворе. А посему они предпочитали не обращаться никак, хотя мужчины и не могли удержаться от долгого оценивающего взгляда, когда она проходила мимо. Риэста, в свою очередь, избегала шумных сборищ — гуляла по парку или оставалась в гостевых покоях. Поэтому про арест графа Виастро она узнала чуть ли не последней, уже под вечер, случайно услышав, как служанка взахлеб делилась с садовником новостями. Забыв про все правила приличия, она подозвала девушку к себе, и та, задрав острый носик от важности — надо же, знатная дама расспрашивает, это вам не на кухне сплетничать, с радостью рассказала все, что знала. Мол, вызвала ее величество по доброте душевной графа-разбойника в столицу, попенять, чтоб раскаялся, а тот ей дерзостей наговорил, вот его и арестовали, и голову отрубят, и поделом. А еще, — тут девушка понизила голос, — говорят, что граф ее величество убить пытался — схватил со стола кувшин с водой и по голове ударил, да боги не допустили — рука соскользнула. А кувшин — вдребезги, все водой залилось, тут стража на шум и прибежала. Ее сестра гуляет со стражником, сам он в тот день не дежурил, но его друг своими глазами видел, что ее величество насквозь промокла. А теперь ее величество болеет, никого видеть не хочет, весь день из своих покоев не выходила. И как только таких негодяев земля носит, а ведь еще граф! Она точно на казнь смотреть пойдет, и ни капельки жалко не будет!
Риэста оборвала горячую речь служанки серебряной монеткой и отпустила девушку. Вчера она назвала его трусом, а теперь он умрет, потому что она потребовала его смерти. Пошел дождь, настоящий весенний ливень, но она не поднялась со скамейки, сидела, невидящим взглядом уставившись на водяную стену. Над шпилями танцевали молнии. Кто дал ей право судить графа? Уж точно не брат; он осадил замок один — чтобы не подставлять под удар других. Он хотел защитить того самого графа Виастро, которого она толкнула умирать. Голос совести не умолкал, не оставлял путей к отступлению: даже не ради брата, ради себя — тебе больно терять его! Ты ведь не подумала, хочет ли он, чтобы его спасали такой ценой. Кричи теперь, не кричи — два человека умрут там, где должен был погибнуть один. Этот голос не пощадит. Даже если она успеет попросить у графа прощения — с этим придется жить, нет, не жить, доживать, каждый день проклиная себя за те слова: «Вы трус, и спрятались за чужую спину!»
