Энрисса не отличалась особым благочестием. Боги ни разу не обращались к ней лично, а к переговорам через посредников она всегда относилась с подозрением. Спрашивать у богов совета — бесполезно, просить она не любила, потому и молилась редко, а если хотела отблагодарить богов за милость — обходилась пожертвованиями. Но эту ночь она хотела провести в храме, среди бирюзовых колонн переплетающихся под потолком, возле статуи Хейнара Справедливого, бога закона, покровителя судей и палачей.
Наместница сидела на выложенных нефритовыми плитками ступеньках, ведущих к статуе. В зале было темно и холодно, на ночь оставляли один факел — негасимое пламя справедливости, призванное разгонять тьму беззакония. Установленный на высокой подставке факел освещал только мраморное лицо бога, но Энриссе и не нужен был свет. До утра оставалось еще много времени, достаточно, чтобы решить. Изгнание было бы лучше всего, лишить титула и пусть уплывает куда угодно, хоть бы и новые земли искать, лишь бы не вернулся. Но тогда нужно отпустить с ним жену и детей, передать герцогство можно будет только разведя кого-нибудь из сестер герцога и выдав замуж повторно, но беда даже не в этом. Изгнать — все равно что простить. Не поймет никто: лорды воспримут мягкость за слабость, народ снова убедится, что дворянам все сходит с рук, даже мятеж, торговые гильдии возмутятся, что Корона не только убытки не возместила, а еще и мятежников прощает. Даже Высокий Совет останется недоволен: Тейвор просто придет в ярость, она потеряет его голос, Хранитель ничего не скажет, но не обрадуется столь явному нарушению закона, одним только магам будет все равно. Нет, нельзя.
Она обещала проявить снисхождение. До чего же мерзкое слово, словно плесенью покрыто. Тюремное заключение? Но ведь не посадишь же на год или два. Пожизненно. Она представила себе камеру в тюрьме, самую обычную камеру, и человека, обреченного жить в четырех стенах, нет, не жить, доживать. Все равно что приговорить к смерти, но не сказать, когда исполнят приговор. Она слишком хорошо понимала, что значит сидеть в тюрьме, в ожидании смерти. А ведь ее тюрьма — весь дворец. А бывшему герцогу останутся четыре стены, окно, и сколько угодно времени на сожаления. Да он же умрет от удушья! Здесь ведь нечем дышать даже ей, ко всему привыкшей, а как же он без моря? Она вспомнила, как семь лет назад молодой герцог Квэ-Эро ужаснулся, узнав, что наместница никогда в жизни не видела моря. Он извинился, вышел из зала, и вернулся, осторожно неся в руках раковину — большую, перламутровую внутри, и шершавую снаружи, светло-бежевую, в темных ободках. Она даже и не знала, что бывают такие огромные. Протянул ей подарок, сказал прижать к уху. Раковина пела, и так Энрисса впервые услышала шум прибоя. Она еще удивилась, где герцог так быстро нашел диковинку, он несколько смутился, потом сказал, что всегда возит ее с собой, чтобы слушать море. О, да, заточить пожизненно, и подарить раковину, перламутровую внутри и шершавую снаружи. И справедливо, и снисходительно.
Наместница поднялась со ступеней, кивнула на прощание мраморному воплощению закона. Она будет милосердна, а не справедлива. Это не жалость, нет… всего лишь сожаление.
* * *
Судебный исполнитель долго зачитывал список — все пять страниц обвинительного акта. И обвиняемый, и присутствующие в зале суда «зрители» слушали молча. Судя по тяжести обвинений, судить нужно было не преступника, а повитуху, не придушившую его еще до первого крика, а еще лучше — родителей, посмевших зачать подобное чудовище, но герцог, не вступая в споры, признал себя виновным: и в мятеже, и в краже, и в похищении, и, после короткой паузы — в злоумышлении против наместницы.
Сегодня Квейг без страха смотрел на Энриссу, не отводил спокойного, внимательного взгляда, словно заучивал наизусть черты ее лица. Она же, наоборот, опустила ресницы, защищаясь от бархатной синевы его глаз, высвеченной утренним солнцем. Исполнитель с поклоном взял из ее рук лист с приговором и торжественно зачитал:
— Квейг Эльотоно, за ваши преступления перед империей Анра и его величеством королем Элианом, Мы, наместница его величества, Энрисса, согласно законам империи, лишаем вас титула герцога Квэ-Эро, а ваших прямых потомков — права его наследования. Ваше личное имущество, за исключением суммы приданого вашей супруги, переходит в казну. Ваши сыновья передаются под опеку Короны. Вы же приговариваетесь к смерти через усечение головы, коей приговор будет приведен в исполнение через семь дней от сего дня, дабы вы могли примириться с богами. За Вами сохраняется право обратиться за королевским помилованием. Приговор оглашен и утвержден.
И Энрисса могла поклясться, что выслушав приговор, Квейг улыбнулся.
Но улыбка быстро пропала, когда он увидел, что стражники вывели на середину зала графа Виастро. Он не знал, что Старнис тоже арестован. Неужели наместница все-таки решила наказать всех мятежников? Но ведь это безумие! И, не обращая внимания на стражу за спиной, он шагнул вперед, громко выкрикнув:
— Ваше величество! Граф Виастро не имеет к этому никакого отношения!
Энрисса не успела ответить, граф обернулся и, ничего не говоря, просто посмотрел на Квейга. Тот медленно отступил назад, от невыносимого стыда сдавило грудь. Вэрд одним взглядом поставил его на место: там был и упрек — мало того, что обманул, не известил о штурме, так еще и в зале суда лишает права ответить за себя самому; но было и понимание, и ободрение — мол, ничего страшного, я сам так решил и поэтому здесь. Как же много можно успеть прочитать в одном коротком взгляде, если знаешь, что за ним не последует слов.
В хищениях и похищениях граф Виастро оказался невиновен, запрещенные механизмы тоже не использовал, но государственная измена и злоумышление против наместницы и Высокого Совета остались в списке. Этого было вполне достаточно, чтобы вынести смертный приговор, тем более, что Старнис не отрицал своей вины. Наместница благоразумно не стала предоставлять приговоренному слова, опасаясь, что с того станется в лицо магистрам повторить все то, что он пытался сказать Энриссе.
Зал опустел, но наместница не спешила уходить. Она терпеливо ждала, пока Ланлосс подойдет к судейскому столу. Сегодня генерал хромал сильнее, чем обычно. Он не обвинял, не укорял, в голосе была слышна только тихая безнадежность:
— Вы же обещали.
— Я обещала пощадить его, а не вас, — так же тихо ответила Энрисса.
CVII
Согласно традиции, осужденному на смерть давали семь дней для молитвы и раскаянья: по одному дню на каждого из Семерых. Казнили утром восьмого дня. Семь дней: можно приготовиться к смерти, а можно попытаться сохранить жизнь — просить королевского помилования. Наместница достаточно знала о графе Виастро, чтобы понимать: сам он прошение не подпишет, пойдет на эшафот, не из гордыни или упрямства, а потому, что все прочее сочтет недостойным. При этом граф вовсе не стремится умереть, просто так уж все сложилось. Но в ее планы не входило отрубать еще и эту голову.
Энрисса, поморщившись, вызвала Ванра. От прежнего доверия не осталось и следа, но ее личный секретарь по-прежнему оставался незаменимым для некоторых деликатных поручений. Наместница не хотела, чтобы по дворцу пополз слух, что ее величество сперва приговорила графа Виастро к смерти, а потом заставила просить пощады. А ведь граф вдобавок не преминет объяснить, в чем, с его точки зрения, его подлинная вина, и кто именно правит империей. Ванр же, как никто другой, знал, о чем следует молчать, и просчитался всего единожды.
