— Скажите, господин Пасуаш, герцог Квэ-Эро подавал прошение о помиловании?
Ванр видит, как побелели костяшки пальцев, обхватившие перо. Неужели рыбка сорвется, ведь приманку-то уже с крючком заглотал, он быстро находит как ему кажется, подходящий ответ:
— Закон есть закон. Ее величество не может простить герцога, помилование для него означает пожизненное заключение. Поэтому она и не предлагает ему подобную бумагу на подпись. А сам герцог, похоже, не просит пощады по своим соображениям, — последняя фраза прозвучала многозначительным намеком. Мол, вспомните-ка, уважаемый, старые сплетни.
Вэрд снова прикрывает глаза — так легче думается. Весы застыли в равновесии. Он хотел бы подписать бумагу, и завтра же уехать домой. Попытаться забыть и о магах, и о наместнице, и о человеке, заслонившем его от смерти. Но он не может пойти на это: дело не в чести, а в честности. Честности прежде всего перед самим собой, а потом уже — перед Арно, Квейгом и его синеглазой сестрой. Слово нужно держать. Перо осталось в чернильнице:
— Боюсь, я должен отказаться от милости ее величества, господин Пасуаш. Империя выстоит и без моего участия, а я предпочту остаться здесь.
Ванр подался вперед, заглянул графу прямо в лицо. О да, можно говорить дальше, убеждать, уговаривать, завязать долгий утомительный разговор, но он уже понимает — проиграл. Крючок вырван с мясом, с разорванной губы капает кровь. Он кивает:
— Я хотел бы солгать, что уважаю ваше решение, граф. Но не могу. Прощайте.
CVIII
Наместница рассеянно слушала очередного просителя. К сожалению она не могла отменить приемный день без уважительной причины, а причин, как назло, не нашлось. Не считать же причиной упрямство бывшего графа Виастро, твердо решившего попрощаться с головой. Ванр опять не справился, казнь — завтра, и, похоже, ей придется смириться. Проситель завершил казавшуюся бесконечной речь заверениями в своей глубочайшей преданности, вручил прошение секретарю, и, чуть ли не пятясь, удалился. Наместница вздохнула, на этот раз в открытую, и поинтересовалась у младшего секретаря:
— Сколько еще на сегодня?
— Последняя аудиенция, ваше величество. Госпожа Риэста Арэйно.
Энрисса покачала головой — она отказывала Риэсте в личной встрече, приговор не изменить, зачем девочке лишний раз унижаться? Так та догадалась воспользоваться приемным днем, не иначе кто-то подсказал, что Энрисса не просматривает заранее список, предпочитает разбираться на месте. А теперь уже поздно захлопывать дверь перед носом. Наместница повернулась к секретарю:
— Пусть войдет. А вы свободны на сегодня.
Девушка подошла к трону, опустилась на колени, подол бирюзового платья морской волной разметался по полу. Энрисса снова вздохнула, уже сбившись со счету, который раз за сегодня, и грустно покачала головой:
— Риэста, вы же знаете, что это не в моей власти.
— Ваше величество, — голос глухо отражался от мраморного пола, — это я во всем виновата. Я пришла к нему вечером, просила, нет, требовала, чтобы он во всем признался, чтобы они все признались, и тогда не накажут никого. Я… я назвала его трусом. А он действительно признался, и теперь его тоже казнят. Я не хотела!
Энриссе понадобилось некоторое время, чтобы понять, о ком идет речь. К счастью, казнить собирались всего двух мятежников, следовательно, в трусости Риэста обвинила графа Виастро. И как теперь объяснить, что девочка тут не при чем? Все равно ведь не поверит. А мысль сама по себе интересная, жаль, никого, кроме графа она бы все равно не вдохновила. Если бы все бунтовщики признали свою вину — пришлось бы либо миловать всех, либо выбирать кого казнить по жребию, что несколько противоречит идее беспристрастного правосудия. Она встала с трона, спустилась к Риэсте, подхватила ее под локоть и заставила подняться:
— Вы слишком много на себя берете, молодая леди, — теперь они смотрели друг другу в глаза, — граф Виастро — мятежник. И я сама решаю, карать его или миловать. Ни его признания, ни ваши страдания ничего не меняют. Или вы думаете, что я не знаю, кто участвовал в мятеже?
— Он же не для того приехал!
— И это тоже не ваше дело. Достаточно и того, что вы вечерами ходите в гости к незнакомым мужчинам. Или вы думаете, что ваше родовое имя сильнее уже не опозорить?
У Риэсты задрожали губы:
— Вы не понимаете! Он сказал тогда, что готов умереть, если это поможет! А я все равно обозвала его трусом! А потом, когда узнала, я подумала сначала, что теперь можно во всем обвинить его, а не Квейга.
— И все-таки просите за графа.
Риэста уже ничего не говорила, только плакала, растеряв все хваленое самообладание. Энриссе захотелось выругаться не стесняясь в выражениях. Словно она не хотела помиловать этого родовитого осла! Попробуй вытащи самоубийцу из петли, если он ее сам на шее затягивает. Она не сомневалась, что Ванр сделал все возможное, чтобы уговорить графа. Все возможное? Она довольно улыбнулась, и Риэста сквозь слезы увидела эту улыбку. Девушка отшатнулась, словно у наместницы внезапно клыки вылезли:
— Вам же это нравится! Нравится унижать! Чтобы вас умоляли, нравится смеяться, а потом убивать! Какая же я дура, — прошептала она.
Энрисса пожала плечами: есть немного, ну да лучше понять это в двадцать лет, когда еще остается время поумнеть. Но для одного раза, пожалуй, достаточно, а то девочка на нее с кулаками бросится, после чего получит прекрасную возможность присоединиться к осужденным:
— Действительно, весьма глупо повторять одну и ту же ошибку дважды. Мне казалось, что вы уже поняли, как опасно говорить, что думаешь, при этом не думая, что говоришь.
Энрисса вызвала стражу:
— Отведите госпожу Арэйно в ее комнату и поставьте охрану.
В таком состоянии девочка может натворить глупостей. Сейчас ее не успокоишь — не поверит. Да и потом, если ничего не получится — наместница и в самом деле окажется лгуньей. Пусть лучше посидит под замком. А чтобы ничего с собой не учудила — надо прислать лекаря, напоить нервную девицу сонным зельем — сутки спать будет. А к тому времени уже все утрясется. Энрисса снова улыбнулась: чаще всего победа — плод тяжких усилий, но иногда удача сама приходит в руки.
* * *
Вэрд несказанно удивился, когда его привели в кабинет наместницы. Он был уверен, что день перед казнью — не время для разговоров. Или наместница решила, что ее секретарь был недостаточно убедителен, и придется выслушивать все заново? В кабинете никого не было, стража осталась за дверями, и он мог без помех рассматривать янтарные панели. От этого занятия его отвлек знакомый голос наместницы:
— Господин Старнис! — Энрисса приветливо улыбалась.
— Ваше величество, — осторожно ответил он, по-прежнему не понимая, что происходит. Он догадывался, что речь пойдет о помиловании, но почему это должна делать лично наместница, и почему, Семеро и Восьмой, она в таком замечательном настроении?
