— Ты ничего не понимаешь! Думаешь, она тебе спасибо скажет? Да она тебя возненавидит за то, что ты увез ее! Узы не рвутся!
— Вот чтоб тебе вчера быть столь же убедительным. Поздно, Иннуон. Я женюсь на твоей сестре, и ты сам просил меня об этом. А благодарности я от нее и не жду. — Квейг не стал добавлять: «Как, впрочем, и от тебя».
Иннуон взял себя в руки:
— Прости. Вчера я чувствовал себя предателем, сегодня — преданным. Я только хочу, чтобы она была счастлива. Ты справишься?
— Не знаю.
— И еще, Квейг, если у вас родятся мальчик и девочка — ради всех богов, воспитайте их раздельно! Наша мать думала только о себе, не захотела расстаться с дочерью, а мы теперь расплачиваемся.
Квейг молча кивнул: он сомневался, что Ивенна сможет родить ему наследника, разве что, к белым ведьмам обратиться. Чтобы знатная дама в двадцать восемь лет первенца рожала — о таком еще не слыхивали. Впрочем, не велика беда — в Квэ-Эро снисходительно относились к бастардам. Не будет законного сына — всегда можно признать побочного. Иннуон продолжал:
— Да, о деньгах. Я даю за Ивенной пятьсот тысяч и драгоценности.
— Ого! Я младшим только по пятьдесят дать смог. Сразу видно, что у тебя одна сестра, а не девять. Только знаешь что: не надо драгоценностей. Ивенна все равно их носить не станет. Лучше отправь за нами следом этот витраж, — Квейг указал на прозрачное стекло, — раз Ивенна его так любит.
— Я его тоже люблю. Хорошо, прикажу, чтобы вынули из рамы и упаковали. А драгоценности отойдут твоей дочери.
— Только ты успей отправить его, пока морской путь открыт.
— Что значит «успей»? Заберете с собой.
— Мы уезжаем прямо сейчас.
— Сейчас? Но ведь уже темнеет!
— Так хочет Ивенна.
— Вы оба с ума сошли!
— Да какая разница? Лето, дорога широкая, разбойники у тебя тут не водятся. Через два дня будем в Солере, а там морем.
— И проститься со мной она тоже не хочет. Ну что ж, передай, что я желаю вам легкой дороги.
— Передам. Иннуон, послушай, все наладится. Мы еще в гости приедем. Только не сразу.
— Да, я подожду.
Иннуон подошел к столу, взял лист пергамента:
— Вот тебе вексель на приданое.
Квейг спрятал документ в кошель. Пожалуй, кроме герцога Суэрсен выдать вексель на пятьсот тысяч могла только наместница, да и то в урожайный год. Старая привилегия, позволяющая Суэрсену оставлять себе три четверти взимаемых налогов, и железные рудники принесли роду Аэллин огромное богатство. Квейг не завидовал, земли Квэ-Эро исправно приносили прибыль, но тоже бы не отказался от возможности оставлять себе хотя бы половину имперского налога вместо положенной по закону четверти.
— Нам пора.
— Да, езжайте, — Иннуон пожал протянутую руку, но не обнял друга на прощание.
Оставшись один, он некоторое время молча сидел в кресле, наблюдая, как камин выплевывает ошметки сизого дыма — надо было подложить дров и пошире открыть втулку, но не хотелось шевелиться. Ивенна уезжает навсегда и даже не хочет увидеть его на прощанье. Проклятье! Он сам устроил этот брак, но сейчас больше всего хотел закрыть ворота перед самым носом всадницы на маленькой серой лошадке, остановить ее, задержать, запереть! Как в старых легендах о непокорных королевнах — закрыть наверху самой высокой башни! Невозможно и глупо — если порвались узы, не спасут никакие засовы, но как же хочется повернуть время вспять. Он подвинул к себе тяжелый бронзовый кубок, плеснул вина, выпил, не почувствовав вкуса и, со всего размаха швырнул кубок прямо в витражное окно. Хрупкое стекло, не защищенное внутренней оправой, осыпалось осколками. «Вот так, — сказал он сам себе, — вот так». Он подошел к оконному проему, наклонился, взял полную пригоршню осколков и сжал кулак. Стекло впилось в кожу, потекла кровь, а он все стоял, прислонившись лбом к стене, и не разжимал руки. Стемнело, из окна он увидел в лунном свете, как два всадника выехали на дорогу и поскакали прочь от замка, но издалека не мог заметить, оглядывались ли они назад.
XXXVIII
Как только Квейг и Ивенна выехали за ворота, девушка вскрикнула и выронила поводья. Квейг наклонился к ней:
— Что с вами?
— Не знаю. Вдруг заболела рука. Как от пореза, — герцогиня стянула тонкую перчатку и посмотрела на ладонь — ни царапинки, — вроде все в порядке.
Она снова подхватила поводья и, раз уж все равно остановились, украдкой оглянулась. Глупо, даже если кто и смотрит вслед — отсюда не разглядишь. Но и он не увидит, что она оглянулась. Ивенна сжала бока лошади, прибавляя ходу: поскорее отъехать от замка, чтобы не видеть эти стены, не подчиниться настойчивому голосу в глубине души, такому родному и любимому, не вернуться. Она чувствовала, что для нее есть только одно спасение — не думать, не оборачиваться, не слушать. Ехать вперед, куда приведет дорога.
Лошадиные подковы отстукивали ритм, Квейг придерживал коня, на широкой дороге лошадка Ивенны не угналась бы за горячим кавднийцем. Луна заливала дорогу теплым сливочным светом, и профиль Ивенны в нем казался отлитым из черненого серебра. Повисшее молчание вызывало в Квейге глухое раздражение — он словно ехал вдоль нескончаемого серого забора, даже не зная, зачем. Он согласился жениться на этой женщине, если не любить, то, хотя бы, уважать ее, а, самое главное, постараться сделать ее счастливой. И вот они едут бок о бок не более часа, а Ивенна молчит, словно не замечая своего спутника. А ведь у них впереди жизнь рядом, так что же, теперь его вечно будет окружать молчание?! Герцог попытался втянуть невесту в разговор:
— Приедем домой, я куплю вам настоящую лошадь.
— А это кто, по-вашему?
Квейг насмешливо фыркнул:
— А это помесь осла с бараном, только для вашей мерзлоты и годится.
Ивенна против воли улыбнулась:
— Зато тройная польза: можно ездить верхом, как на лошади, стричь шерсть, как с овцы и доить, как ослицу. А от вашего коня одни только хлопоты: холодной водой не пои, грудь теплым вином растирай, отборным ячменем корми, не дай боги застудить или утомить.
Тут Ивенна была права — с породистыми лошадьми хлопот было не меньше, чем с дворянскими детьми, недаром конюх среди челяди всегда стоял на первом месте.
— Зато какие от него жеребята получаются!
— Чисто мужской взгляд на жизнь.
Так в пустой, ни к чему не обязывающей болтовне они спустились с гор на равнину. Ивенна, пожалуй, была даже благодарна Квейгу за беседу. Он снова каким-то неведомым чутьем угадал, что именно ей сейчас нужно. Сама она никогда не начала бы разговор. Над горизонтом как раз появился красный ободок солнца. Остановились передохнуть, Квейг повел лошадей к небольшому озерцу, напиться. В наступившей тишине Ивенна осторожно, с испугом вслушалась в себя, пытаясь понять, что происходит с надорванной струной в глубине души. Первый раз за последние годы она чувствовала умиротворение. Перестало болеть сердце, она даже приложила ладонь к груди — проверить, бьется ли еще. Дышалось свободно, необходимость поддерживать разговор не вызывала привычного раздражения. Неужели быть живым не обязательно означает чувствовать боль? Жить можно и без любви, а Квейг… он милый юноша, с ним легко быть рядом, он, сам того не ведая, щедро делится южной праздничностью и радостью. По сравнению с Иннуоном Квейг все равно, что молодое искрящееся вино, еще не до конца сбродившее, перед изысканным лоренским. Но пускай драгоценное лоренское услаждает вкус, а молодое вино пенится виноградным соком, именно оно пьется как вода и туманит голову что лорду, что крестьянину, тогда как смакование дорогого вина превращается в лишенный смысла ритуал. Ивенна устала от зимы, холод выстудил ей кровь, быть может, она сумеет согреться под южным солнцем. И все же… все же, если она до сих пор сомневается — значит, там, в глубине, пусть тонкой нитью вместо каната, но осталась привычная связь, и как ни рви — не выдерешь с корнем.
