— Так… — генерал нахмурился, погрыз кончики усов и снова поднял глаза, — там ещё второй кто-то?
— Второго было гораздо сложнее вычислить, — вздохнул Царицын. — Работает под множеством псевдонимов: Владимир Свинцович, Абрам Штерц, Ярослав Славянский… Я долго не мог понять, почему у разных авторов такие похожие тексты. Имена разные, а язык-то один и тот же. Такой, знаете, выламывающийся, со всякими модными словечками. Эти самые словечки обязательно в каждом тексте встречаются: «социум власти», «хамская парадигма», «анус истории», «византийская плесень» и тому подобные.
— И как же вы разгадали подлинного автора? — генерал поднял бровь и с нескрываемым любопытством взглянул на Царицына.
— Простите, товарищ генерал, не хотелось Вас огорчать, — кадет немного смутился. — Дело в том, что ещё в августе нам удалось запрограммировать домашний телефон Уроцкого на режим дистанционного прослушивания.
— Что?! Ядрёнь-матрёнь! Опять играли в штирлицев?! — простонал Еропкин и схватился за горло, расстёгивая пуговку. — Вы меня в гроб загоните! Это противозаконно! Понимаете? Противозаконно!
— Виноват, товарищ генерал! — сухо молвил Царицын и вытянулся «смирно».
— Да хватит тебе, Царицын! Ты не на плацу. У нас сейчас заседание Кружка любителей выжигания, а все его члены равноправны. — Тимофей Петрович, обессиленный, отвалился на спинку кресла. — Прошу тебя, Ваня, прекрати шпионить. Ты уже не маленький, хватит играть в казаков-разбойников. Противник опасен, и если они выйдут на твой след…
— Я — кадет, товарищ генерал-лейтенант! — Царицын задрал к потолку курносый нос. — Кадеты не боятся.
— Ну-ну… — поморщился Еропкин, — а вот я боюсь, брат Царицын. Ладно, а ведь ты так и не назвал фамилию второго клеветника.
— Фамилия не очень известная, — ответил Иван. — Человек написал уже штук сто разных книг и сценариев, но всякий раз ему приходится скрываться под вымышленным именем. Наверное, он очень страдает от безвестности. Никто не узнаёт его на улицах, не просит автографа. Живёт в огромной квартире на Красных воротах, в сталинской высотке. Его зовут Леонид Вайскопф.
— Вайскопф… Вайскопф… — пробормотал Еропкин. — По-немецки значит — «белая голова».
— Уж не знаю, — поморщился Ваня. — Чёрный весь, как головешка. И горбатый, точно кочерга. Глаза холодные, как у мёртвой рыбы, зубы кривые, клыки — прямо волчие. Короче, опасная сволочь.
Глава 20. Белый клык
Так. понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую-нибудь эдакую Лету, как называют поэты.
Н.В.Гоголь. Мёртвые души
Ноябрь выдался урожайным на сенсации. Критики с восторгом отмечали небывалый подъём творческого интереса писателей, беллетристов, режиссёров, художников к нетрадиционным трактовкам известных событий российской истории. Журналы и сайты взахлёб восхищались новым фильмом телекомпании Эрнеста Кунца «Тайный грех Менделеева», восторгались серией зрелищных воскресных программ «Кунсткамера истории». Много шума наделала панк-рок-опера «Куликово Поле», а через пару дней по городу запестрела реклама полнометражного мультипликационного фильма «Из Грязи в Князи» про Владимира Ясно Солнышко.
Вайскопф написал две убойные книжки, и каждые два дня выдавал по сценарию. Работалось горячо и страстно, иногда даже чесались ладони и голова знойно кружилась от собственной значимости. Он почти не спал, он засыпал за клавиатурой, лишь изредка выбирался в город развеяться. Гонорары были сказочными, и щедрый Вайскопф, понимая, что без помощников в срок не управиться, вспомнил о друзьях из старинной кухонной тусовки. Он дал покормиться многим непризнанным гениям: драматургу Осе Рыдальскому и утончённому кокаинщику Алику Минчу из интернет-журнала «Перлы», а также «внукам Арбата» — Мите Муллерову и Галочке Арбатман, которые уже полгода сидели без копейки и потому готовы были писать за полцены. Наконец, всего за двадцать тысяч евро удалось привлечь суперталантливого Венедикта Заблевина, который согласился написать роман о тёмной стороне интимной жизни императора Александра Третьего.
Минч блестяще писал о помешательстве Столыпина, Рыдальский шедевриально, почти любовно отработал заказ по Минину и Пожарскому. Вайскопф отдал Столыпина и Пожарского на растерзание подмастерьям, а сам работал по крупному зверю. Такому крупному, что порою Вайскопфу становилось страшно сознавать величие своей убийственной миссии. Столь серьёзной задачи в жизни Леонида Ваископфа ещё не было. Он весь точно съёжился, собрался в единый сгусток мыслительной энергии, губы его зудели от кальяна, пальцы трепетали над клавиатурой, как ножки мохнатого паука над кладками свежих яиц, и каждую секунду огромный мозг Ваископфа работал над планом великого покушения.
Весь кабинет покрылся старинными портретами известных женщин: Воротынская, Керн, Оленина, Гончарова… На столе толпились свинцовые, гипсовые идолы девятнадцатого столетия: Байрон и Бонапарт, Шиллер и Гёте. Над диваном темнели профили декабристов, и сам маэстро Чаадаев придирчиво взирал на Вайскопфа с полосатой разрисованной стены. Прямо на стене Леонид записывал обрывки драгоценных своих мыслей, делал шаловливые зарисовки, оттачивал характернейший почерк.
Уже четыре дня Вайскопф жил в радостном творческом бреду, он не подходил к телефонам и не слушал любимой музыки. Он слушал только внутренний голос, он понимал, что в эти минуты совершает, быть может, главнейшее дело жизни.
Вайскопф работал «по Сергеичу», как он сам уменьшительно именовал жертву.
Убить Пушкина! Задача небывалая. Не просто вогнать в него пулю, как в своё время тупица Дантес. Нужно убить память и славу Моцарта русской литературы, утопить его имя в дерьме так, чтобы больше никто не воспринимал эту среднерусскую обезьянку всерьёз; чтобы к стихам его отныне относились как к рифмованному бреду сумасшедшего; чтобы в каждой строке ловили симптом очередной мании, болезненного вывиха психики!
Вайскопф хорошо понимал, что он — не первый. До Вайскопфа по Пушкину работало — каждый в своё время и каждый по-своему — немало опытных киллеров. Но всё было бесполезно. «Сергеича» всякий раз спасало антипригарное покрытие простонародной любви, броня неоспоримой, вопиющей гениальности. Вайскопф снова и снова звонил Сахарскому и задавал заветный вопрос про уязвимое место. Сахарский кашлял и невразумительно заикался: время шло, а сценарий так-таки не удавалось придумать.
И вот под утро, в полусне проглядывая последние письма Пушкина, Леонид Вайскопф внезапно выронил книгу и расхохотался. Неужели? Ему показалось… Да, да, он нащупал и ухватил-таки русского гения за скользкую ранимую пятку.
— Ты такой отважный. Ты думаешь, никак тебя нельзя укусить, да? — прошипел, а может быть, только подумал Вайскопф, с ненавистью глядя на портрет неуязвимого поэта, уже истыканный дротиками. — А ведь я знаю, куда нужно бить. Ты ведь сам ни царя не боялся, ни смерти, ни безумия. Ты даже безвестности не боялся. А ведь безвестность ужасна, мне ли не знать! И всё-таки врёшь, Сергеич, был один страх, который порабощал тебя полностью, полностью!
