Он долго репетировал, прежде чем обратиться с длинной фразой к девочке-подростку. Все было выверено, все было тысячу раз обговорено и решено. Талиессин не стал малодушно мешкать перед дверью. Он постучал и сразу же вошел в комнаты Эскивы. Отложив рукоделие, девочка поднялась навстречу отцу.
Талиессин поклонился ей – правящей королеве – и произнес:
– Ваше величество, мы – моя супруга и я – хотим просить вас об эльфийском благословении нашего брака.
И Эскива, не колеблясь ни мгновения, ответила так же формально:
– Если вы уверены в ваших чувствах и желаете не расставаться ни в жизни, ни в смерти, я с любовью и радостью благословлю ваше чувство на празднике Эльфийской Крови.
Королева была взволнована не менее, чем ее родители. Может быть, даже больше. В отличие от них она собственными глазами видела, что означает эльфийский брак.
Наступающий праздник был для Эскивы тем более важен, что он являлся подтверждением ее собственного венчания – с Королевством, а эта связь была такой же нерасторжимой, как и супружеская.
В громе десятков арф к правящей королеве приблизились Талиессин и Уида. Новобрачные облачились в ярко-красное, по эльфийскому обычаю: их одежды были одинакового покроя – длинные туники с разрезами по бокам, с широким золотым поясом.
Эскива ждала их стоя; на ней было простое платье без рукавов. Свет вставленных в напольные канделябры факелов разгуливал по ее лицу, пробивая темноту снизу и придавая теням причудливые очертания. Внезапно Талиессину показалось, что он видит перед собой свою мать, только с темными волосами. Иллюзия была очень сильной и так и не развеялась до самого окончания праздника.
Когда взыскующие благословения остановились перед ней, Эскива развела в стороны руки, как бы притягивая к себе незримые лунные лучи, и вдруг Талиессин разглядел их: тонкие полоски растворенного в воздухе света, одна синяя, другая желтая. Эскива держала их, точно вожжи.
И так, втроем, без всякого усилия, они поднялись в воздух над алтарем, где еще различима была едва заметная красная капля.
Эскива закрыла глаза, и Уида поступила так же, но Талиессин не мог заставить себя опустить веки. Он все смотрел и смотрел, и с каждым мгновением увиденное становилось все прекраснее, все желаннее. Ему казалось, что он может созерцать это вечно: залитый праздничными огнями город, гирлянды огней и цветов, веселые костры, безмолвное звездное небо, и совсем рядом – лица матери и дочери: одна – со страстно изогнутыми ноздрями и темно-золотыми розами на черных щеках, другая – с золотистой кожей и мягким ртом. Розы на лице Эскивы были почти незаметны: золотое на золотом.
Эскива молчала, переполненная этим мгновением. Она была Королевством, и Королевство было ею: все происходило одновременно – и на земле, и в душе девушки.
Где-то очень далеко, в горах, Бальян сидел у костра, смотрел на звезды и слушал многозначительную гномскую болтовню – эти голоса заменяли для него тишину, и Эскива знала, что он счастлив.
Элизахар, герцог Ларра и Вейенто, увенчанный короной Мэлгвина, и Онфруа, его наследник, находились сейчас в Изиохоне. Они пили вино у огромного рыбачьего костра на берегу, под гром прибоя, и Фейнне была рядом с ними – сидела на остывающем песке, возила в нем пальцами, выискивая раковины. Герцогиня смеялась – смеялась от всего сердца, чего с нею не случалось очень давно.
Элизахар говорил, от возбуждения громче, чем следовало бы:
– Помните, госпожа Фейнне, как в Академии мы с вами однажды отправились в «Ослиный колодец»?
– А хозяин говорит: «Я днем студентам не наливаю», – подхватила Фейнне. – А я говорю: «Нет уж, мне вы нальете, потому что нынче я намерена напиться!»
– Какой ужас, – вставил запыхавшийся Онфруа. – Вы, матушка, оказывается, лихой студент.
В мыслях Эскивы эти бессвязные речи, этот любовный лепет исходил из их уст в виде извивающихся лент, нежно обвивающих запястья собеседника, – все самое главное говорилось нынешней ночью помимо слов.
Потомство Мэлгвина иссякло. Корона герцогов Вейенто перешла в Ларра. Несколько дней назад об этом было объявлено перед всеми. А потом Элизахар забрал Фейнне и сына и отправился в Изиохон. Фейнне хотела побывать на берегу моря, и Онфруа смотрел на волны, на рыбаков, на сети, полные живого серебра, – смотрел, пока у него не заболели глаза. И Фейнне смеялась.
На площади столицы придворный композитор дирижировал своей новой сюитой, сочиненной в честь свадьбы регента. Весь взмокший от волнения, Эмери деспотически повелевал арфами. Музыка, что некогда существовала лишь в его воображении, вырвалась на волю и теперь бесчинствовала на площади. Любовный гимн во славу брака Талиессина и Уиды получился под стать самим влюбленным: это была боевая песнь, способная поднять армию и бросить ее в смертный бой на врага, да так, что никто не осмелится дезертировать и предпочтет погибнуть, но не принять позора. И музыкальная тема Уиды главенствовала над всем.
В самозабвении танцевала на площади, в пространстве между арфами, жена Эмери, Софена. Она танцевала одна, не допуская к себе никакого партнера, и в конце концов начало казаться, будто это вовсе не женщина, но дух, порождение гремящих струн, который исчезнет, едва только смолкнет последняя арфа.
Старый Адобекк проводил ночь в гробнице Оггуль, где в безымянной могиле, никак не обозначенной, был похоронен Радихена.
– Мне не хватает тебя, Радихена, чума на твою голову! – бормотал Адобекк. – Я легко мог обходиться без своих племянников, даже без моей почтенной сестрицы Ронуэн, хотя дразнить ее было одно удовольствие! Но ты – ты, глупый холоп, – ты стал частью моей души, и теперь мне дьявольски пусто без тебя.
Тело Радихены привез Адобекку Ренье. Бывший конюший ее величества, завидев племянника, фыркнул:
– Доигрались? Кто труп?
– Радихена.
– Я так и знал. Дурак! – в сердцах закричал Адобекк и затопал ногами. И, видя, что Ренье стоит перед ним, весь пыльный и уставший после трудной дороги, рявкнул: – Ступай на кухню, поешь и убирайся с глаз долой! Не уберег! Не уберег! Убирайся!
Ренье поплелся на кухню. Он понимал, что Адобекк вот-вот расплачется, а видеть стариковские слезы стало бы для Ренье слишком сильным испытанием.
Ренье тоже находился в мыслях королевы, в ее сердце, в самой глубине ее всепроникающей души. Он слонялся по столице с кувшином вина. Гуляка и бездельник, плоть от плоти великолепной столицы, человек, существующий лишь ради того, чтобы обожать эльфийскую королеву. Он пил, боясь думать об этом. Эскива сказала, что когда-нибудь возьмет его в мужья.
«Я ни на что не годен, – думал он. – Я позор моей матери, сын негодного отца, дурной двойник добродетельного брата. Но – проклятие, проклятие и еще раз проклятие! – я умею любить женщин. Больше я ничего не умею, но это – мое призвание. Я всегда был им другом. И эльфийская королева обещала мне супружество. Кажется, я счастлив. Я глуп, но счастлив. И… опять закончилось вино!»
