Музыканты, конечно, знали, что сейчас перед ними явится ее величество и с нею – регент с супругой и брат королевы. Но все же им как-то не верилось. В душе они продолжали считать, будто спят и видят странный сон. Им надлежало бы сейчас находиться в поле, убирать урожай, а по вечерам, напившись молока из ледника, заваливаться на жесткие полати под кусачее одеяло.
Вместо этого, облаченные в одинаковые ярко-синие туники, они со своими инструментами стояли полукругом и молча глазели на одинокую арфу. Стража не подпускала к ним праздных зевак, так что после часа ожидания музыкантам начало уже казаться, что они находятся под арестом и скоро их погонят в какую-нибудь исключительно тесную и вонючую тюрьму.
Однако ничего подобного, естественно, не произошло. Гул голосов, заливавший улицы, вдруг сгустился и выплеснулся на площадь. Здесь и прежде было многолюдно, но теперь толпа сделалась такой густой, что, как чудилось, даже за глоток воздуха придется побороться с соседом.
А над головами, покачиваясь на троне, плыла юная женщина с золотой диадемой в темных волосах. Смуглая кожа королевы отливала золотом, зеленые глаза смотрели с любопытством и немного отстраненно. Время от времени она взмахивала руками, и тогда толпа отзывалась криком.
Регента и его жену заметили только после того, как трон установили на ковер, расстеленный поверх мостовой. Талиессин и Уида опять заняли место за спинкой трона, а Гайфье – чуть впереди.
Эмери выскочил откуда-то из толпы. Дико огляделся по сторонам. Придворного композитора было не узнать: его волосы стояли дыбом, глаза горели безумным огнем. Широко и бесформенно разевая рот, он что-то заорал, но в общем гвалте его никто не слышал.
Затем он бросился к стене. Сверху донесся слабый, едва различимый звук, и нужно было обладать слухом Эмери, чтобы выделить его из общего шума.
Это был тонкий зов охотничьего рожка…
* * *
…Утром, сразу после завтрака, Софена отправилась в королевский дворец, поскольку одна из фрейлин обещала помочь ей с волосами и платьем. Женщины провозились дольше, чем намеревались, и, когда Софена наконец собралась присоединиться к своему жениху, обнаружилось, что в общей давке она не может его найти. Дворец был наглухо заперт, чтобы толпа не хлынула во внутренние покои. А бегать по многолюдным улицам в узком красном платье невесты и разыскивать Эмери Софена не решалась.
Поэтому она забралась на стену и, трубя в рожок, стала призывать жениха на помощь.
Эмери задрал к ней голову и закричал:
– Софена! Прыгай ко мне!
Она повернулась и увидела его.
Понимая, что она его не услышит, Эмери сделал ей знак, чтобы она прыгала – без страха.
Девушка закрыла глаза, сделала шаг вперед и полетела со стены…
Тонкий красный клинок пронзил воздух и завершил полет в объятиях Эмери. Оба удержались на ногах только чудом. Он схватил ее за локти.
– Цела?
– Сама не понимаю как, – шепнула она, расцветая новой улыбкой.
Королева смотрела на них, подавшись вперед на своем троне. Лицо девочки странно изменилось, узкие зеленые глаза расширились, губы сжались и потемнели. Она жадно ловила каждое мгновение чужой близости. Ее пальцы стиснули подлокотники трона с такой силой, что кольцо на указательном пальце левой руки впилось в плоть.
– Они настоящие, – проговорила она, чуть повернув голову и обращаясь к матери. – Уида, они настоящие!
– Благослови их сегодня, – сказала Уида. – Эмери – мой друг, и он заслужил это.
– Он заслужил это не потому, что он – твой друг, а потому, что он – настоящий, и она – тоже, – сердито возразила девочка.
Эмери, с пятнами пота на одежде, вышел вперед. Волосы липли к его лбу, нос блестел от пота. Мелко ступая, Софена шла следом, шаг в шаг. К груди она прижимала охотничий рожок. Ее красное платье переливалось и сияло.
Эмери вскинул руки к возвышению и громко произнес:
– «Охота на оленя». Симфония для рогового оркестра и арфы!
Уида благодарно улыбнулась ему и стиснула запястье Талиессина. Шепнула мужу прямо в ухо:
– Это тебе! От меня.
Эмери уже занял свое место возле арфы, а Софена встала с краю, рядом с предпоследним из музыкантов.
И загремела музыка. Рога звучали безупречно, ноты следовали одна за другой, чистые и мощные. Арфа гремела, без труда перекрывая сильные голоса рогов, и перед слушателями начали открываться дивные картины.
Музыка Эмери рассказывала о пышных лесах и золотых древесных стволах, о женщине с темным гибким телом – о женщине, что пряталась в лесном полумраке, то выступая вперед и дразня золотыми розами, то исчезая среди листьев. И об олене с его чудесными рогами. И о дереве, которое расщепила молния. И о долгой погоне – сперва за оленем, а потом за возлюбленной.
Потом рога замолчали, все, кроме последнего, самого высокого, который тихо звучал как бы в отдалении, – звук уходящей охоты. Площадью завладела арфа. Охотники удовлетворили жажду погони и убийства, насытились кровью жертвы и теперь остались наедине со своей любовью. И вдруг в нежнейшую музыкальную тему, почти явственно рисующую все более откровенные ласки, отчетливо вплелся странный, как будто стеклянный звук, и, если прислушаться внимательней, можно было догадаться, что то был звонкий и яростный лай фарфоровых собачек.
Эту тему Эмери сочинил последней, по отдельной просьбе Уиды, и теперь, во время исполнения, он видел, как весело блестят глаза супруги регента.
Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»
Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.
Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.
И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.
Одинаковый жар пробегал по лицам и рукам юной королевы и ее матери: эльфийская кровь волновалась в их жилах, готовая затопить сладострастием всю страну. У Эскивы слезы наполнили широко распахнутые глаза. Девочка хорошо отдавала себе отчет в происходящем. Никакого «неясного» томления: все было предельно ясно. Она не отрывала взгляда от Эмери. Сквозь непролитые слезы лицо арфиста выглядело искаженным – более худым, с выступающими скулами и грустным взглядом.
