— Я знаю, почему они это сделали, — обратился к нему Талиессин. — Их раздражают сплетни, которые обо мне ходят. Они дразнят меня за то, что я играю с куклами. По их мнению, было бы лучше, если бы я играл с живыми женщинами.
Он склонил голову набок — точь-в-точь, как это делала его царственная мать.
— А как вас зовут? — спросил принц у спасителя куклы.
— Эмери. Мой дядя — королевский конюший.
— Забудьте дядю, — оборвал Талиессин. — Я спрашиваю о вас.
— Ну, — растерялся Ренье, — я — Эмери, собственно, это и все.
— Вы плохо деретесь, — сказал принц. — Вам нужно брать уроки. Если вы захотите остаться при моем дворе, я распоряжусь о том, чтобы вам нашли приличного учителя.
Эмери и Адобекк видели, как Ренье и Талиессин разговаривают, как Талиессин чуть касается его руки, а затем уходит. Ренье поднял голову и улыбнулся брату и дяде, которых не видел.
— Быстро, — сказал Эмери и вздохнул.
— Искренность и юность, — сказал Адобекк. Как будто это что-то объясняло.
Глава двадцать седьмая
«ТИГРОВАЯ КРЫСА»
— Мне лень даже заниматься любовью, — сказала Аббана и, протянув руку, погладила Гальена по бедру.
Он не ответил, а море шумно куснуло берег и отступило, утаскивая изрядную взвесь песка. Потом на краткий миг вокруг стало тихо.
Аббана принялась напевать. Скомканное попурри из популярных мелодий нынешнего лета. Потом сказала:
— Он говорил, что постоянно слышит музыку.
— Не такую, — отозвался Гальен сонно.
— Музыка — во всем. Так он говорил. В звуке шагов, в звоне посуды, даже в человеческих голосах.
Гальен чуть приподнялся на локте и взглянул в лицо Аббаны. Он едва было не сказал: «Но только не в твоем», но сдержался. Аббана и сама это, наверное, знала. «Может быть, в этом разгадка, — подумал Гальен, но ему не хотелось верить в такое. — Слишком просто, чтобы быть правдой. Нет музыки. В толстой торговке креветками, которая ходит с подносом на голове и кричит под окнами, есть музыка, а в Аббане — нет. Невозможно».
Гальен плюхнулся обратно на спину и посмотрел на небо, где за эти несколько мгновений ничего не произошло.
Ему не хотелось разговаривать. Вообще Гальена нешуточно пугало количество вещей и тем для разговора, которые прежде выглядели совершенно необходимыми, а теперь вдруг обнаружили свою полную ненужность. Здесь, очевидно, прятался обман.
Гальена раздражало молчание, в которое с некоторых пор была погружена его душа. Там тоже ничего не происходило.
«Это какой-то ловкий трюк, — думал Гальен. — Они ухитрялись заполнять собой весь мир, а мы об этом даже не догадывались. И дело не в музыке, не в деньгах, даже не в той легкости, с которой они привлекали к себе людей и события. Должно быть что-то еще, совсем простое, лежащее на поверхности... Что в них было такого, чего нет ни во мне, ни в Аббане?» Он искал ответа на свой вопрос внутри себя и не находил, и это вызывало у него обиду. Но даже обида не заполняла души — она воспринималась, скорее, как физическое состояние.
— Сегодня в «Тигровой крысе» вечеринка, — сказала Аббана. — Пойдем? Меня пригласили.
Они пролежали на пляже до темноты, почти не разговаривая.
Изиохон, покрытый пылью и утративший нарядную праздничность — поскольку первая, свежая половина лета миновала, — расцветал теперь по-настоящему только после наступления темноты. Чуть более свежий вечерний ветер сдувал верхний слой пыли, накопившейся за день на широких мясистых листьях и резных наличниках, мутноватый воздух обретал черную кристальность, и в нем вспыхивали по-настоящему яркие огни.
«Тигровая крыса» представляла собой сочетание самой обычной харчевни с клубом для избранных. Она принадлежала человеку по имени Лебовера.
По слухам, которые охотно поддерживал и даже распространял сам Лебовера, его отец был самым обыкновенным крепостным и вел жизнь печальную, скудную, весьма далекую от праздности и искусства. Однако, по счастливому стечению обстоятельств, в его судьбе произошли некие перемены, и сам Лебовера увидел свет уже не в хижине убогого крестьянина, но в городском доме торговца скобяными изделиями.
Согласно одной версии (Лебовера называл ее «мужской» и сообщал некоторым представителям этого пола), вышеназванный крестьянин самовольно покинул родную деревню и своего хозяина, поменял имя и, как сумел, изменил внешность, а остальное довершила удача.
По «женской» версии, удалой родитель спас во время половодья богатую даму, которая внесла за него выкуп, сделала своим любовником и впоследствии наградила скобяной лавкой. Имелся еще «девичий» вариант — для тех, к кому Лебовера испытывал особый интерес.
— Где ты с ним познакомилась? — спросил Гальен Аббану, когда они подходили к двухэтажному каменному строению, которое сохраняло на фасаде облезлую вывеску «Скобяная торговля».
На углу дома болтался большой, вырезанный из жести чайник. Ветер напирал на него, точно дивясь: что это за флюгер такой, который не хочет вращаться на штыре, а гнется, но держится на месте?
Внешне дом выглядел точно таким, каким был сорок лет назад, когда его возвел удачливый родитель нынешнего Лебоверы.
— Я встретила его на улице, — сказала Аббана. — Случайно. Он меня толкнул, а потом поймал и угостил замороженными фруктами.
— В каком смысле — поймал? — удивился Гальен. — Ты мне ничего не рассказывала.
— А зачем что-то рассказывать? Просто взял и поймал. В том смысле, что не дал упасть. Он забавный человек. Толстый. У него отец был простой крестьянин, знаешь? Но он бежал, скитался, попал к разбойникам...
— Лебовера?
— Нет, его отец.
— А мать?
— Какой ты скучный, — безжалостно сказала Аббана. — Знаешь, я ему почему-то верю... В чем-то он абсолютно правдив. Это как-то чувствуется. Его мать была с теми разбойниками. Их предводительша. Женщины бывают очень жестокими, — добавила она. — Куда более жестокими, чем мужчины.
— И как они расстались? — поинтересовался Гальен, пропуская мимо ушей последнее замечание Аббаны, и этим задел ее куда больше, чем открытым недоверием.
Аббана насупилась, но все же ответила:
— Она погибла во время одного набега... А он взял деньги и ребенка и скрылся.
— И открыл скобяную торговлю, — заключил Гальен, окидывая здание еще раз оценивающим взглядом, как будто рассматривал женщину.
Аббана покраснела.
— Какая тебе разница! Он пригласил меня на вечеринку. Будут художники, поэты... Может быть, меня попросят позировать обнаженной.
— Или меня, — вставил Гальен.
— В человеческом теле нет ничего безобразного, — объявила Аббана.
— Но лучше не потеть, — добавил Гальен. — Или постараться сделать вид, что не потеешь.
